обед. Часов в 9 мы встали в очередь, а около часу получили на десять человек одно блюдо раздавленной картошки. Мне удалось из этого блюда только один раз зацепить ложкой. Хлеба не дали, поэтому приходилось верить, что его не дают и населению. Сознавать это было как-то тяжело, тяжело думать, что наша рабоче-крестьянская власть переживает такие затруднения.

Выдали нам тут кое-что из одежды. Я получил пару белья, папаху и валенки.

На другой день нас отправили на родину. Не помню, вел ли нас кто до вокзала или среди нас нашелся знающий дорогу на Ярославский вокзал. Шли мы довольно большой партией. Город мне показался опустелым: не было прежних роскошных витрин, кричащих вывесок и афиш, улицы не убирались, не было движения, вовсе отсутствовали автомобили и извозчики. Но приятно было видеть на улицах вместо «фараонов» (городовых) скромных милиционеров в обычной военной форме, ласкало слух слово «товарищ».

Правда, на приемном пункте мне не понравился тон, каким произносили, обращаясь к нам, это слово женщины из персонала пункта: этот тон больше подходил бы к словам «черти», «свиньи» и т. п. У меня мелькнула мысль, что, по-видимому, они не из наших, их не радуют революция и новая власть.

На вокзале мы отвоевывали себе места в поезде каждый своими силами и средствами. Товарные вагоны состава все были битком набиты людьми, как овин снопами, втиснуться было совершенно невозможно. Было в составе и несколько вагонов пассажирских. В один из них я было забрался, но сидевшие там люди в военной форме сказали мне, что сюда нельзя, вагон служебный. Я было взъерепенился — что, мол, за безобразие, и при новой власти опять какие-то привилегированные оказались — но все же мне пришлось выйти и искать себе место в товарном. Однако «местов» там не было, оставалось лезть на крышу.

Тут нам на выручку явились какие-то станционные власть имущие и начали освобождать вагоны: «Вылезайте, товарищи, освободите места для пленных!» Все же полностью освободить вагоны им не удалось. В вагоне, в который садился я, половина пассажиров осталась. Наши догружали вагон настолько плотно, что у задней стенки заревела благим матом стоявшая там женщина. Она кричала, что она беременная, и просила ее выпустить, но и это было невозможно сделать. Тогда стоявшие с нею рядом подняли ее над головами и так, передавая ее на руках друг другу, благополучно высадили ее на той же станции, где садилась.

Я попал к двери. Это было большой удачей: когда двери были закрыты, и в вагоне стало душно, я, припав к щели в дверях, наслаждался свежим воздухом. Впрочем, через несколько станций от Москвы в вагоне стало свободно, остались одни пленные, а все остальные — это были мешочники[291] — сошли.

Когда проехали Ярославль, на одной из станций к нам попросились три деревенских девушки. Некоторые из наших грубо отвечали, что некуда, другие говорили, что можно и пустить, если они не откажутся «дать им по разу». Девушки от стыда зарделись и, считая это бесстыдство шуткой, просительно смотрели на остальных. Я осадил нахалов и сказал остальным, что надо впустить девушек: места у нас хватит, они нас не стеснят. Большинство загудело, соглашаясь со мной, и их впустили.

Одеты они были легко, все продрогли, их трясло, как в лихорадке. В вагоне было тоже холодно, печки не было. Одна из девушек, с симпатичным простым лицом и умными глазами, обратилась ко мне: «Солдатик, можно мне сесть к тебе поближе, чтобы посогреться?»

Я, конечно, с удовольствием разрешил. Она села рядом и доверчиво, по-родственному прижалась ко мне. Тут я вспомнил, что в котомке у меня есть новая фуфайка, достал ее и велел ей надеть. После этого она быстро согрелась и перестала дрожать.

Близость и доверчивость этой умной и простой девушки меня приятно возбуждала, я почувствовал к ней братскую нежность. Она рассказала мне, что едут они в Питер, искать работы, так как дома совсем нечего есть: все, что можно, свезли к Вятке и променяли на хлеб, а теперь больше и променивать стало нечего.

Она достала хлеб, стала есть. Хлеб был черный, как земля. Она предложила и мне попробовать, но я, хотя и не был избалован насчет еды, ее хлеба есть не смог. У меня было еще немного сухарей из Германии, я отделил половину ей. Она с благодарностью посмотрела на меня и сказала: «А как же вы сами-то, ведь вам еще далеко до дома?» Я соврал ей, что у меня в Вологде есть родственники, они меня обеспечат на остальной путь.

Моему примеру последовали другие и кто чем мог поделились своей одежонкой, чтобы согреть и остальных двух пассажирок. И за всю дорогу их не только никто не оскорбил, но даже матерно в их присутствии ребята не ругались. В Вологде мы с ними распрощались как лучшие друзья. Ехали они этим путем потому, что здесь, по их словам, было посвободнее на поездах.

Из пленных, моих спутников в Вологде никому не было со мною по пути, и я остался один. Ходил было в город, думал, нельзя ли где пообедать, но нигде не встретил вывесок «Столовая» или «Харчевня». Были вывески «Советская чайная». Я зашел в одну из них, выпил два стакана чаю без сахара, заплатив за это рубль.

Мне сказали, что я, как пленный, могу получить хлеба, но для этого нужно зарегистрироваться в комендатуре, находящейся при вокзале. Пошел, зарегистрировался, а получать хлеб меня направили в военные бараки, версты за две по линии железной дороги. Там мне отпустили один фунт, по объему кусочек очень небольшой, потому что хлеб был сильно непропеченный — я пока обратно до вокзала шел, все и съел.

Я пришел к выводу, что если мне поехать по железной дороге до Котласа, то, пожалуй, придется поголодать, и поэтому решил идти пешком по тракту через Кадников и Тотьму; идя по деревням, я скорее добуду кусок-то хлеба. Денег у меня была одна керенка[292] 20 рублей, которую выменял в Москве за 40 немецких марок. А за 20 рублей тогда уж можно было нанять