же день наш жених туда отправился и, вернувшись на другой день, заявил, что невеста понравилась, можно идти сватать. Сам он, конечно, и не намекнул невесте о цели своего прихода и даже, как потом мне рассказали, сидя с невестой целый вечер вдвоем, почти не поговорил с ней хотя бы о чем-нибудь. В отличие от меня и Акима он был крайне скуп на слова.

Пойти сватом он просил меня, боясь, что мать не сумеет уговорить. Идти надо было пешком: иметь для летнего времени какой-нибудь выездной экипаж у нас было не заведено, очень редко у кого имелся тарантас, да и дорога осенью туда была скверная.

Я пошел и высватал. Договорились мы сыграть свадьбу, не откладывая надолго и к тому же на очень облегченных условиях: пива не варить, самогонки не гнать (водки тогда не было), даров не дарить, а, следовательно, и гостей не собирать. Этому способствовало то время: приготовление спиртных пойл было запрещено[323], и это было на руку тем, кто не хотел убыточиться на справлении праздников. Это служило им оправданием перед общественным мнением хранителей традиций, но для любителей попировать этот запрет помехой не служил.

В намеченный день мы выпросили у одного соседа тарантас, запрягли в него пару своих лошадей и отправились вчетвером: жених, я с женой и за тысяцкого[324] сын крестного с Устья, дяди Степана Якунька, парень тоже в жениховских годах. По грязной дороге мы тащились едва не целый день, приехали в Королевскую уже под вечер. Захожу я в невестин дом, а у них полная изба щепы да стружек — отец невесты лавки надумал делать.

— Что ты, — говорю, — Иван Петрович, ведь сегодня у тебя праздник, свадьба, а ты работой занялся.

— А я думал, может, вы передумали, не приедете. Сусиди смеяться стали бы, кабы я приготовился, а вы бы не приехали. А щепы — это шчо, убрать недовго, сичас уберем. Ну-ко, ребята, тащите щепы на улицу! Да я вот, Иван Яколевич, — продолжал он, — не знаю, как, с чего и начинать, я нековда не делвав свадьбы-то.

— Ну, об этом не тужи, я научу. Как, витушек, пряжеников у вас напечено?

— Как жо, я напекла всево, — ответила мать невесты.

— Ну, вот и хорошо. Давайте согревайте самовар. Хоть чаю и сахару нет, но с самоваром как-то удобнее за столом сидеть. Созовите девиц и парней вашей деревни, пусть они по случаю такого события попляшут. Они и без угощения сумеют повеселиться, а заодно и нас повеселят.

Через час-полтора веселье было в разгаре, молодежи была полная изба, а мы сидели в уголке за самоваром, потягивали кипяток и закусывали свадебной стряпней, непринужденно беседуя.

Утром, пока наряжали невесту к венцу, брат ее Васька, довольно бойкий парень, расстарался вторым тарантасом, запряг лошадей, и мы двинулись в обратный путь уже в двух экипажах. У жениха ямщиком был я, у невесты Васька. С невестой ехали мать и крестная, или, по-нашему, божатка, а отец невесты побывал у нас уж позже, кажется, через полгода заехал по пути, проезжая куда-то.

Я оглянулся на свою жену и не узнал: на ней была древняя сибирочка[325] и худенький сарафан — что за метаморфоза? Но посмотрев на заднюю подводу, увидел кофту и парадный сарафан жены на невесте: у нее праздничной-то одежонки совсем не было. Я, конечно, был предупрежден об этом во время сватовства и, в свою очередь, предупредил жениха, посоветовав ему не придавать этому значения: мол, тряпки — дело наживное, жить будете, и тряпки будут. Матери это не понравилось — мол, соседки будут смеяться, но я уговорил и ее.

К вечеру наш свадебный кортеж благополучно прибыл домой. По пути заехали в волисполком, зарегистрировали брак, а после этого, тоже по пути, с небольшим заездом, завернули в церковь освятить его. Дома опять попили кипяточку, поели и на отдых.

Вот так мы справили свадьбу в 1919 году. Потом тетка Матрёна — мать тысяцкого, сестра моего отца — очень ворчала на мать за то, что тысяцкому не подарили, как полагалось по обычаю, плат[326].

Я, говорит, вон какую витушку испекла да поедала (тоже по обычаю). Я советовал матери испечь еще большую витушку и отнести ее тетке, но мать не решилась на такую демонстрацию.

Я думал, что брат, женившись, будет меньше отлынивать от работы, начнет думать об укреплении хозяйства. Но я ошибся. Теперь он готов был день и ночь не отходить от своей молодой жены. Я, бывало, утром собираюсь в лес ехать, а он сидит, шепчется с женой. Та хоть прядет, а он так, без всякого дела. Вернусь из леса — он в том же положении или на полатях лежит.

А если в который день и поедет со мной, так целый день рвет и мечет, все ему неладно, и лошадь без дела порывает и бьет — словом, лучше бы не ездил. Но при таком положении и у меня пропадала охота работать, тоже делал гораздо меньше, чем мог бы. Я видел, что так мы свое хозяйство доведем до разорения. Надо было поправлять дом, менять прогнившую крышу. Люди-то новые пятистенки заворачивали, а мы с ним за всю зиму привезли пять бревен для теса, которые весной кой-как распилили и починили крышу. Не лучше пошло дело и в летней работе: он с женой шел только на ту работу, где было полегче.

Я смотрел-смотрел, да и решил положить этому конец. Однажды в воскресный день, когда вся семья была дома, я выступил с «программной речью»: «Вот такое дело, брат. Я вижу, тебе работать на меня не хочется. У меня, видишь ли, двое детей и старший-то еще мал работать, в школу, вишь, только начал ходить, а вы с женой вдвоем, нет у вас никого, вот и выходит, что тебе приходится моих ребят кормить. Кроме того я вижу, что тебе мои распоряжения по хозяйству не нравятся. Поэтому я считаю, что для нас с тобой лучше будет поделиться: тогда каждый будет работать только