к ней. Мы с трудом понимали друг друга. После долгих раздумий она вспоминает, где ей подарили эту одежду. Вопрос о том, кто ей сделал этот подарок, оскорбителен. Она понятия не имеет. Не знает и не хочет знать имена тех, кто подает ей милостыню. Особые приметы? Все горожане бледные и воняют духами. Спрашиваю, может ли она показать мне дорогу туда, где ей вручили тряпки. Обещаю заплатить. Она соглашается и садится ко мне в машину.

Мои руки дрожат на руле. Солнце лижет мне лицо, и я обливаюсь потом. Внутри машины стоит вонь. Гуарайю не знакома с мылом. Наверняка от меня тоже разит. Мне все равно. Единственное, чего я хочу, это прибыть в то место. Однако не могу сориентироваться. Женщина не знает названий улиц. Мне приходиться ехать наугад, пытаясь следовать ее указательному пальцу, игнорирующему планировку города. Положись я на нее полностью, пришлось бы пересекать по диагонали апельсиновые рощи. Гуарайю полагает, что оседлала Пегаса. Сдерживаю растущее раздражение. Переведя ее знаки на язык города, я прибыл в западную зону. Она с недоумением оглядывает окрестности, окончательно сбившись с толку, пытается выйти из машины, говорит, что ее обманули. Поставленная на блокировку дверь не открывается. Я уговариваю ее продолжить поиски. Это моя вина, своими требованиями точных ориентиров я притупил инстинкт индианки. Решаю позволить ей вести меня вслед за своей интуицией. Мы виляем из одной улицы в другую. Машина ведет себя как пьяный жук. Два или три раза проезжаем одни и те же места. Дорога поворачивает сама, как будто нас несет течением. Мой проводник рассматривает солнце, деревья, ей весело. Наверное, потешается надо мной. Ничего страшного. Если ей так хочется, я готов проехаться по какой угодно клоаке или рухнуть в реку.

К тому моменту, когда мой оптимизм иссяк, мы выехали на знакомую улицу. Остановились у зеленого дома с деревянными ставнями и дверью из двух равных горизонтальных створок. Верхняя створка открыта. Палец гуарайю указал на него как на место, где ей подарили одежду. Это дом Алекса. Черт! Как я раньше не догадался, что это Алекс измазал кровью руки Хулии? Представляю, с каким хладнокровием я вручу его инспектору Хуаресу – как рыбу бросают на сковороду. Я идиот, потому что не подозревал Алекса.

Войдя внутрь, я остолбенел от неожиданности. Алекс в полном здравии. Он бледен, выбрит, опрятен, улыбается, мокрые волосы аккуратно причесаны – он безупречен, как труп выпускника. Алекс обезоружил меня своим психическим здоровьем. Я почти готов извиниться за вторжение. Он приглашает меня в свою комнату. В ту каморку, где все еще слышится шелест снимаемой Хулией одежды, удар ее ноги в его морду, ноги, которая в моем представлении не пинает, а лишь дарит поцелуи. В комнате пахнет сыростью, старой одеждой, все предметы покоятся в полном порядке, кровать убрана, обувь стоит под ней ровно, на полках книги в потертых обложках с религиозными названиями.

Единственным следом былого безумия Алекса остается страсть к табаку. Кончики его пальцев пожелтели от никотина. Воздух в комнате спертый и насыщен пеплом. Алекс прикуривает сигареты одну за другой. Он не отрицает, что наряд гуарайю принадлежал Хулии. Он не должен был его дарить, так как не являлся его владельцем. В качестве компенсации он оставил себе сережку с левого уха девушки.

«Ты думаешь, что я ее убил», – говорит Алекс. Мое подозрение его не оскорбляет. На протяжении недель он сам считал себя убийцей. При виде людей в униформе пускался наутек. Услышав стук в дверь, думал, что его ищет банда, готовая его линчевать. Он боялся, что оставил на месте преступления отпечатки пальцев – доказательства, по которым полиция могла вычислить его в любой момент. В отсутствие улик его выдал бы исходящий от рук запах. Они настолько остро пахли кровью, что любому стало бы ясно. Он мыл руки по пятьдесят раз на дню.

Со временем его рассудок успокоился, здравомыслие вернулось, и он вспомнил, что произошло.

Алекс завел привычку следить за Хулией. Он ее боготворил. Выучил наизусть ее распорядок дня, запомнил все места, где она бывала со своим возлюбленным, подсчитал, сколько времени ей требовалось на сон, узнал о привычке мочиться на улице. Он мог с легкостью сказать, на каких зубах у Хулии стояли пломбы, а какие были еще не тронуты кариесом.

Чтобы заняться любовью, Григота и Хулия обычно отправлялись в шале на улице Сиркунваласьон. Беспечная парочка часто забывала задернуть шторы, что давало возможность Алексу шпионить за ними через окно. Он любил ее настолько самоотреченно, что видеть, как она совокупляется с другим мужчиной, доставляло ему удовольствие. Алекс наблюдал за тем, как парочка занимается сексом, с чувством, какое испытывает поклонник известной актрисы, глядя на экран, где она целуется с другим мужчиной. Он представлял себя на месте ее партнера.

Любовники наведывались в шале строго каждую пятницу, как на молитву. В ночь, когда случилась трагедия, они, пребывая в романтическом настроении, разожгли камин. Разводить огонь было незачем, в городе никогда не случалось заморозков. Идея сама по себе абсурдная, имитация обычаев гринго. Но поскольку Алекс был непрошенным гостем, то не вмешался. Пару минут он глядел на них в растерянности, а потом отправился прогуляться. В то время он странствовал больше, чем иной паломник. Он часами бродил по улицам, в то время как в его галлюцинирующем разуме бурлили бредовые сюжеты. Алекс ходил кругами, как скорпион, окруженный кольцом огня; огромными километровыми кругами, которые снова и снова приводили его к исходному пункту. Той ночью, перед рассветом, он снова оказался рядом с шале. Он удивился тому, что огни в доме все еще горели. Обычно в это время парочка разъезжалась по родительским домам. Он подошел к окну. За ним его ждала одновременно прекрасная и ужасная сцена. Он увидел обнаженные тела, неподвижно лежащие на кровати, напоминающие своей синевой греческие статуи, опрокинутые землетрясением. Раскаленные угли заливали комнату кровавым светом.

Неподвижность тел смутила Алекса. Он не понимает, что произошло. Вдруг всплывает похожая картина – несчастный случай, произошедший зимой в пригороде Бостона со знакомой семейной парой. Отравление угарным газом. Это безболезненная смерть, сон, более глубокий, чем путешествие на дно озера. Дверь не заперта. Он заходит внутрь. Тщетно пытается привести Хулию в чувство. Вытаскивает тело во двор. Ни ночной воздух, ни искусственное дыхание не возвращают ее к жизни. Он пробует все известные ему методы реанимации. В лихорадке он вспомнил один детский прием. Когда ребятам из его квартала попадалась умирающая птица, они, чтобы оживить ее, вдували