5. Критика тех или иных элементов социально-политического строя России в прошлом и настоящем (или даже всего этого строя в целом);

6. Утопические проекты далекого будущего, восторгающие одних и отвратительные для других (монархия, кастовая система, коммунизм, национал-социализм и т. д.).

Русофобией, напротив, является:

1. Признание за русскими некой онтологической и/или генетической ущербности;

2. Экзистенциальная ненависть или страх по отношению к ним;

3. Систематическое и сознательное желание им вреда, а не блага;

4. Отрицание самих понятий «русский», «русскость» как базовых для политического и культурного дискурса.

При таком подходе мы с удивлением обнаружим, что русофобов-то в русском национальном движении практически нет, и найти общий язык между разными его крыльями станет гораздо легче.

Понятно, что представители различных течений русской патриотики могут сказать о своих оппонентах: да, наверное, они искренне хотят блага русским и России, но реализация их идей принесет только зло. Подобные дискуссии, тупиковые по определению, ни к чему продуктивному не приведут. Если мы хотим нормального сотрудничества, нужно ограничиться формальным критерием русофобии как сознательного негативного отношения к русским, именно потому, что они русские.

Разумеется, приведенное выше определение в значительной степени носит прагматический и дипломатический характер, но не только. Оно имеет и содержательное значение, ибо учитывает тот несомненный факт, что русские – разные, но всем им должно найтись место в грядущем русском национальном государстве.

Кроме того, это определение, как мне кажется, имеет эвристическое значение и для понимания нашего прошлого. Опираясь на него, можно рассмотреть историю дореволюционной русской мысли, дабы выяснить: а как там с русофобией дело обстояло? Ведь нередко можно услышать это обвинение в отношении многих отечественных мыслителей или даже целых идеологических направлений. Разумеется, в рамках журнальной статьи исчерпывающе осветить этот вопрос нереально, но, во всяком случае, проверить, как сформулированная нами дефиниция работает на историческом материале, – задача вполне выполнимая.

* * *

«Когда двое говорят одно и то же, это не одно и то же». Сей парадокс, давно уже сделавшийся банальностью, не худо бы помнить, обращаясь к рассмотрению вопроса о русофобии в русской мысли XVIII – начала XX в.

Советские и постсоветские русофобы активно использовали и используют для пристойного оправдания своей фобии те или иные авторитеты из прошлого, незаконно их приватизируя. И вот какой-нибудь внук комиссара из Бердичева набрасывает благородный флер на свои инородческо-чекистские комплексы и с пафосом законного наследника русской интеллигентской культуры, уничтоженной его дедушкой, выводит собственную идейную генеалогию отнюдь не из Ленина, Бухарина и Ягоды, а из Чаадаева, Герцена и Чехова. Его горячие оппоненты-русофилы тут же принимают эти лукавые правила игры и чохом записывают в русофобы всех, на кого благожелательно сослался их ненавистный супостат. И вроде бы действительно, последний говорит ровно то же, что и первые…

И вот здесь сразу же уместно будет вспомнить пункт 1 из реестра того, что русофобией не является. В девяносто девяти случаях из ста перед нами предстанет именно классическая ситуация русской ругани на русских и русское, своего на свое и своих, не предполагающей тем не менее отрицания русскости как таковой. Потому что, посмотрев другие сочинения данного «русофоба» (а иногда даже просто не поленившись заглянуть в следующий абзац того же самого текста), мы обнаружим вполне себе твердую и последовательную русофильскую позицию, особенно если дело касается не абстрактного философствования, а жизненной практики. То есть в самом худшем случае мы здесь имеем не русофобию как последовательный дискурс, а русофобское высказывание. Факт последнего еще не делает человека носителем первого. По аналогии: сказать глупость и быть глупцом — «две большие разницы».

То есть в каждом конкретном случае важен контекст русофобского высказывания. Легко понять суть этой проблемы на простом бытовом примере. Страстно любящие друг друга люди нередко страстно же и ссорятся, и вот на пике конфликта один из них (точнее, как правило, одна) в бешенстве кричит: «Ненавижу тебя! Ты самый низкий, ты подлый самый! Чтоб ты сдох, проклятый!» Это совершенно очевидное «ивановофобское» высказывание (предположим, что фамилия обличаемого Иванов), но вот «ивановофобия» ли это? Ведь в большинстве подобных ситуаций уже на следующий день (а то и через полчаса) та же самая «ивановофобка» будет ласково шептать на ухо объекту недавней ненависти: «Я тебя люблю больше всего на свете! Ты самый лучший! Я за тебя жизнь отдам!» Возможно, последняя реплика тоже эмоциональное преувеличение, но тем не менее понятно, что определить суть отношения к Иванову его возлюбленной как «ивановофобию» было бы капитальной ошибкой.

Другой пример. Того же самого Иванова с детства взахлеб ненавидит некий Петров. Днями и ночами он мечтает выплеснуть на него свою ненависть, поджигает дверь его квартиры, прокалывает шины у машины, травит собаку и т. д. И так годами. Наконец Петров напивается и режет врагу в глаза правду-матку: «Ненавижу тебя! Ты самый низкий, ты подлый самый! (Здесь он, возможно, даже добавит: “Правильно твоя Любка тебе говорила” – он слышал вчера через стенку ругань этой пары.) Чтоб ты сдох, проклятый!» Слова совершенно те же, но в данном случае это уже не просто «ивановофобское» высказывание, а выражение самой настоящей «ивановофобии».

Чтобы четче отделить русофобское высказывание нерусофоба от проявлений собственно русофобии, далее я буду при употреблении первого понятия заключать его в кавычки.

* * *

Сложнее всего говорить о XVIII в. (точнее, о его первой половине), ибо преобразования Петра I с их радикальным отрицанием предшествующей им русской культуры порой напоминают по методам и лозунгам большевистскую денационализацию. Ни в коей мере не одобряя этих методов и лозунгов, тем не менее я осмелюсь утверждать, что русофобия как последовательный дискурс в идеологии петровских реформ отсутствовала, ибо европеизация в ней не мыслилась как дерусификация, а, напротив, как возвышение русскости/»российскости» – тогда эти понятия были фактически идентичны и не противопоставлялись друг другу – на новую, еще более великую ступень могущества и процветания.

Да, петровская «русскость» по многим параметрам конфликтно противостояла старомосковской, но, во-первых, она продолжала – пусть и отрицательно – находиться внутри культурного поля последней[695], а во-вторых, сам русский («российский») народ в ней не дискредитировался как «неполноценный» (наоборот, декларировалась вера в его огромные творческие силы), «неполноценными» объявлялись только его старые, «ветхие» формы существования, сама же «народная» (национальная) парадигма развития России сомнению не подвергалась.