Проще говоря, «петровские» русские продолжали считать, что они русские, не видели в этом ничего зазорного, более того, полагали, что их русскость гораздо более «прогрессивна», чем русскость «допетровская». Само сохранение русоцентричной структуры культурно-политического мышления принципиально важно, такая структура в принципе не может породить русофобию.

Довольно характерный образчик подобного самосознания являют собой, например, писания русского агента в Англии Ф.С. Салтыкова, забрасывавшего Петра разного рода проектами. Исследователи в один голос характеризуют его как «крайнего западника», а некоторые даже видят в его рассуждениях «квинтэссенцию русского западничества, в которой implicite содержится вся его философия, теория и практика»[696]. Салтыков мыслит русских как один из европейских народов, ничуть им не уступающий, а лишь несколько задержавшийся в своем историческом развитии, но отставание это способный легко преодолеть: «Российский народ такие же чувства и рассуждения имеет, как и прочие народы, только его довлеет к таким делам управить», чтобы «уравнять наш народ с европейскими государствами»[697]. Салтыков много чего предлагал утопического, но его пожелания по развитию просвещения и торговли уж точно антинациональными не назовешь, а инициатива о необходимости «обрусения» инородцев явно говорит о русоцентричности мышления этого петровского сподвижника[698].

Увлечение западной (прежде всего французской) культурой русским дворянством после Петра породило в ее среде определенный культурно-психологический тип, дискурс которого вполне можно назвать русофобским: «петиметр – великосветский кавалер, воспитанный по-французски; русское для него не существовало или существовало как предмет насмешки и презрения»[699]. Следует, однако, отметить, что в творчестве культурной элиты и в государственной идеологии той эпохи указанный дискурс заметного следа не оставил, напротив, мы имеем в русской литературе второй половины XVIII в. обширный пласт текстов (Д.И. Фонвизина, А.П. Сумарокова, Н.И. Новикова, Екатерины II и др.), подобное умонастроение сатирически изничтожающих. Что говорит, с одной стороны, о реальной остроте проблемы, а с другой – о том, что данный тип не занимал господствующего положения в культуре, являя собой не мейнстрим, а некую крайность, причем общественно осуждаемую.

Другое дело, что в сознании даже представителей культурной элиты господствовало презрение к большинству русского населения – крестьянам, воспринимаемым как невежественные дикари и безгласный объект эксплуатации. Но здесь мы сталкиваемся с весьма сложной проблемой: как разграничить социофобию и нациофобию; где кончается социальный расизм и начинается национальный нигилизм? Безусловно, как практика, социальный расизм XVIII столетия вполне может быть назван русофобским. Но как дискурс все же нет, ибо сами-то дворяне свою русскую идентичность не отрицали, полагая себя репрезентативной частью нации.

После же открытия в 1812 г. «общенародного» образа нации (в котором крестьянство предстало воплощением аутентичной русскости) русофобия как дискурс в русской культуре могла иметь только глубоко маргинальный характер.

Характерно триумфальное шествие самих понятий «русский», «русское» – радикально отделившихся от прежнего «россиянства», оставленного в удел официозу – в отечественной культуре (культуре социальных верхов по преимуществу), начиная именно с той поры. Скажем, «для творчества Пушкина зрелого периода употребление слов “Россы”, “Россияне” совсем нехарактерно (например, после 1819 г. “Россияне” упомянуты только три раза)»[700]. У Лермонтова, Тютчева, Тургенева, Толстого, Достоевского, даже у малоросса Гоголя только русские — никаких «россиян». С.М. Соловьев первый том своей «Истории России с древнейших времен» (1851) начинает рассуждением о «русской истории».

«Русским» становится все: церковь, армия, торговля, наука, музыка и т. д. Уже к середине XIX в. «россиянин» – очевидный архаизм. Иные энтузиасты предлагали полностью «русифицировать» даже официальный имперский дискурс, так, в 1862 г. филолог С.П. Микуцкий писал фольклористу П.А. Бессонову (оба они активно участвовали и в общественно-политической жизни): «С XVI века педанты-грамотеи стали вводить в книжный язык речения: Россия, российский, – пора бы изгнать из официального слога эти педантские слова и писать: “Император и Самодержец всея Руси”, “Русская Империя”»[701].

В конце столетия, в 1892 г. в статье «Великоруссы» Д.Н. Анучина в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. 10) констатируется как свершившийся факт, что обозначения «малорусы» и «великорусы» «стали употребляться… с пятидесятых и шестидесятых годов отчасти вследствие оставления вообще искусственного и высокопарного имени “россияне”»[702]. В 1909 г. П.Б. Струве пишет: «Ни один русский иначе, как слегка иронически, не скажет про себя, что он “российский” человек…»[703]

Разумеется, «русское» в дискурсивном поле не использовалось исключительно только с позитивными коннотациями, но оно очевидным образом сделалось конституирующим понятием культуры и политики Российской империи, что убедительно свидетельствовало о признании имперской элитой русской этнонациональной идентичности как базовой.

К началу 1860-х гг. ключевыми категориями картины мира русского общества стали понятие «народности», «народной самостоятельности», «самобытности». «Славянофильство восторжествовало»; «все теперь славянофилы»; «все мы ищем самостоятельности и самобытности»; идея народности «теперь у всех в уме и на языке»[704], – писал в 1862 г. как о чем-то банальном, само собой разумеющемся И.Е. Забелин. При таком градусе нациоцентризма в русской культуре русофобии просто негде было разгуляться.

* * *

Все сказанное выше резко противоречит укоренившимся массовым предрассудкам (которые, к сожалению, разделяются порой и весьма просвещенными людьми) о том, что «хозяевами дискурса» в русской общественной мысли позапрошлого – начала прошлого столетия были злокозненные «западники-русофобы». Мне уже неоднократно доводилось писать об этом, но проблема столь важна, что я не боюсь повториться.