Чаще всего, по компетентному мнению современного знатока проблемы, «черную легенду» о русофобии западников питают «не какие-нибудь убеждения или суждения собственно западников, а образы, порожденные мышлением их критиков»[705].

В самом деле, неспециалисты чаще всего воспринимают западников по критическим инвективам их оппонентов, до крайности полемически заостренным. Но это то же самое, как если бы считать подлинным лицом славянофильства его отражение в кривом зеркале западнических филиппик. Карикатуры на идейных противников создавали обе стороны. Судить о реальных западниках по языковскому «К не нашим» («Вы все, – не русский вы народ!») столь же непродуктивно, как о реальных славянофилах по тургеневскому пассажу в поэме «Помещик» («От шапки-мурмолки своей / Ждет избавленья, возрожденья; / Ест редьку, – западных людей / Бранит – и пишет… донесенья»).

В современной национал-патриотической публицистике из текста в текст кочуют одни и те же цитаты, взятые из вторых, а то и пятых рук. Все рекорды в индексе цитирования, естественно, бьет неизбежный В.С. Печерин с его навязшим в зубах «Как сладостно отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья, /Ив разрушении отчизны видеть / Всемирного денницу возрожденья!». Я далек от мысли записывать эмигранта и католического монаха в пламенные русофилы, но очень сомневаюсь, что кто-нибудь из его нынешних обличителей удосужился заглянуть в итоговую печеринскую книгу – «Замогильные записки», где автор покаянно называет эти строки (написанные им в самой ранней юности – в 18 лет! – под явным влиянием Байрона) «безумными»[706].

Важно отметить, что настроения Владимира Сергеевича не отличались постоянством, и в 1850 г. он уже обличал «болтливую и меркантильную» Европу, а в русских видел «новых варваров», призванных обновить ее «огнем и мечом»[707]. К тому же, по иронии судьбы, литературное возвращение Печерина на родину случилось благодаря его старинному другу славянофилу Ф.В. Чижову, и впервые, после тридцатилетнего перерыва, его тексты появились в русской печати на страницах газеты И.С. Аксакова «День» в сопровождении прочувствованного предисловия издателя – признанного лидера тогдашнего славянофильства. Стали бы Чижов и Аксаков с заведомым русофобом якшаться!

Другой столп русофобии, по общепринятому патриотическому канону, – Чаадаев. Не питаю ни малейших симпатий к этой чрезвычайно неприятной фигуре, более того, признаю, что «Первое философическое письмо» – несомненно «русофобское высказывание» (или «русофобский текст»). Но комплексное изучение наследия Петра Яковлевича все же не дает оснований считать его мировоззрение последовательно русофобским. И дело не только в «Апологии сумасшедшего», где он патетически возвещает о великом будущем России. Давайте посмотрим на его позицию по текущим конкретным политическим вопросам, благо есть соответствующие тексты. Вот несколько цитат из статьи «Несколько слов о польском вопросе», написанной в 1831–1832 гг. (то есть уже после окончания работы над всем циклом «Философических писем», созданным в 1828–1830 гг., но за несколько лет до публикации первого из них, – то есть, с одной стороны, «русофобская» историософия Чаадаева была к тому времени уже сформулирована, но, с другой стороны, она еще не была официально осуждена, так что эти пассажи не спишешь на конъюнктурное покаяние): «В областях, присоединенных к Российской империи (не входящих в состав Царства Польского) и называвшихся раньше Литвой, Белоруссией и Малороссией, поляки составляют приблизительно пятидесятую часть всего населения. Остальные почти сплошь русские. Эти последние хранят еще свежую память о насилиях, выпавших на долю их отцов при польском владычестве, и питают к своим господам, пережитку прежнего строя, такую ненависть, что спасением своим они отчасти обязаны русскому правительству. Расчленять Россию, отрывая от нее силою оружия западные губернии, оставшиеся русскими по своему национальному чувству, было бы безумием. Сохранение их, впрочем, составляет для России жизненный вопрос. В случае, если бы попытались осуществить этот план, она в тот же час поднялась бы всей массой, и мы стали бы свидетелями проявления всех сил ее национального духа. Надо, наконец, вспомнить, что первоначально Российская империя была лишь объединением нескольких славянских племен, которые приняли свое имя от пришедших Руссов , и что ныне еще это все тот же политический союз, обнимающий две трети всего славянского племени, обладающий независимым существованием и на самом деле представляющий славянское начало во всей его неприкосновенности»[708].

Здесь нет даже намека на русофобию – классический русский национализм, не иначе. То есть одно дело, когда Чаадаев абстрактно «историософствует», возможно желая эпатировать публику беспримерной резкостью теоретических суждений, другое – когда он обращается к «злобе дня», к проблемам, требующим практического и однозначного решения, – тут он ничем не уступает в русофильстве Каткову или Ивану Аксакову.

Следует еще добавить в связи с Чаадаевым два слова о реакции образованного общества на публикацию его скандального сочинения в 1836 г. Обычно вспоминают о солдафонском вердикте Николая I, но ведь возмущена была практически вся культурная элита: Пушкин и Жуковский, Боратынский и Вяземский, В. Одоевский и А. Вельтман, М. Муравьев-Апостол и П. Киреевский и т. д. Но при том никто, даже будущий вождь славянофильства Хомяков, не прервал дружеских отношений с автором тезиса об исторической ничтожности России. Видимо, тогда люди понимали разницу между «русофобским высказыванием» и собственно русофобией.

* * *

Но если даже западники-«латинофилы» Печерин и Чаадаев не являли собой законченных русофобов, тем более совершенной напраслиной будет возводить этот поклеп на «классических» западников, западников-либералов, которые вовсе не стремились разрушить Россию, а, напротив, искренне хотели ее процветания, путь к которому видели в подражании более прогрессивной (в материально-техническом плане так оно и было) Западной Европе, цивилизационно от России ими не отделяемой. Наиболее же «продвинутые» европейские страны в середине XIX столетия либо уже давно являлись (Англия) национальными государствами, либо стали ими совсем недавно (Франция), либо стремительно в них превращались (Германия). Большинство европейских либералов были неприкрытыми националистами, и русские либералы просто последовательно им подражали.

Говорят, дескать, западники выступали против «исторической России». Но что такое «историческая Россия»? Россия Николая I? То есть ничем не ограниченная автократия, крепостное право и зашкаливающее социальное неравенство. Но разве не заслуживает все это как минимум критики (кстати, в обличении грехов николаевской России славянофилы повинны в не меньшей степени, чем западники)? Во всяком случае, такая критика полностью соответствует пункту 5 моего списка того, что русофобией не является. Западники недолюбливали допетровскую Русь? Но это пункт 4 того же списка. Или Московская Русь есть эталон русскости? Но тогда и А.К. Толстого придется в русофобы занести. А кто-то, напротив, может инкриминировать русофобию славянофилам за отрицание петербургского периода…