Заключенные относят в колонию те ящики, которые они уже взяли из вагонов, но охранники уже не колотят их палками. Потом ночная смена возвращается в бараки, а разгрузку завершают заключенные из транспортного отделения, у них есть специальные тачки и профессиональный бригадир-такелажник – тоже еврей.

Утром Бартеншлагера и других охранников из Скажишко не пускают на территорию фабрики. Бывший начальник охраны Клемм встречает их у проходной и не без злорадства сообщает, что так приказал директор Лют. Дальнейшие указания они могут получить в конторе фабрики – множество заключенных наблюдает этот разговор.

Со слов польского пожарника, тоже стоявшего у ворот, Клемм якобы сказал, что руководство концерна решило перевести Бартеншлагера и его подручных из Скажишко в другое место, где в них нужда больше, чем в Хасаг-Пельцери – но это со слов пожарника, а он сам признается, что немецкий понимает плоховато. Так что на самом деле мы не знаем, что сказал Клемм Бартеншлагеру. Но как бы там ни было, мы никогда больше не увидим ни Бартеншлагера, ни Дзержана с его псом, никого из охранников из Скажишко – их перевели в другое место. На этот раз не повезло лагерю Варта, тоже принадлежащему Хасаг.

У Люта не только непререкаемый авторитет, но, очевидно, и большое влияние – по-видимому, ему было достаточно просто поговорить с руководством концерна.

Хотя зима 1944–1945 года была не слишком суровой, многие заключенные ее не пережили.

Пайки становятся все меньше, порция хлеба, правда, такая же, но суп стал заметно жиже. Прекратились еженедельные выдачи маргарина и мармелада. Немцы говорят, что у них тоже стало хуже с продуктами, но мы этого что-то не замечаем.

Печки в бараках топить нечем, единственный источник тепла – тела самих заключенных. Холодный ветер продувает тонкостенные бараки насквозь, особенно плохо приходится тем, кому досталось место ближе к входу. Заключенный в Хасаг должен, если он еще жив и не болен, являться на рабочее место, но все больше истощенных и полуодетых людей не в состоянии работать на улице и в выстуженных помещениях. Многие умирают от истощения, у других ослабленный организм не справляется с банальной инфекцией. Все больше доходяг – людей-призраков, умирающих у всех на глазах, и не только от холода и голода, а от апатии и безнадежности.

Мы, те, кто работает в мастерских в хозяйственном отделении, голодаем и мерзнем так же, как и все – но мы можем умыться и сходить в туалет, не выходя из дома, у нас есть даже какая-то личная жизнь.

Вторая неделя января. Мы видим все яснее, что немцы чем-то обеспокоены. Штиглиц владеет искусством легко и как бы безразлично сообщать нам самые страшные известия – по-видимому, из лучших побуждений, а может быть, просто не понимает, что они значат для нас. На этот раз он появляется в хозяйственном блоке и рассказывает, что весь лагерь будет эвакуирован, нас переведут в другой лагерь – по всей вероятности, в Германии. Он говорит что-то об, этих ужасных русских – из-за них все проблемы. Но мы не должны волноваться, он уверяет, что времени вполне достаточно, и что они – немцы – возьмут нас с собой и не оставят на поругание «die schrecklichen Russen». Он говорит, что немцы в Колонии уже начали паковать имущество.

Немцы пакуют все, что они хотят взять с собой, а хотят они много. Заключенных заставляют помогать. В столярной мастерской лихорадочно сколачивают большие деревянные ящики, мы не успеваем со всеми заказами, хотя был приказ – работать по пятнадцать чесов в сутки. Немцы без конца приходят в мастерские и спрашивают, когда будут готовы заказанные сапоги, туфли, сорочки, костюмы, пальто и прочее, они торопятся. Они то и дело забирают по нескольку человек в свои квартиры – помогать с упаковкой. Никогда раньше в Колонии не болталось столько заключенных. Каждый немец имеет право взять с собой одного пленника за пределы Хасаг-Пельцери для помощи с погрузкой – за последние восемнадцать месяцев ни один пленник не покидал пределы лагеря и фабрики. По-прежнему царит знаменитый немецкий порядок, но немцы торопятся и нарушают свои же собственные предписания. Производство сворачивается, кое-где полностью остановлено.

Рано утром 15 января 1945 года на фабричную ветку приходит товарный состав – те, кто его видел, говорят, что это те самые страшные телячьи вагоны для перевозки живого груза. К середине дня немцы грузят в состав свыше трех тысяч человек. Все идет довольно спокойно. Никакой селекции, грузят бараками и бригадами, заключенных берут прямо с рабочих мест, похоже, что наугад. Для немцев никакого значения не имеет, кто едет этим составом – все равно нас увезут всех, просто вагонов в одном поезде на всех не хватит, их заметно меньше, чем в 1942 году.

Но для заключенных это не безразлично. Многие из тех, кого ведут к поезду, пытаются улизнуть – но напрасно; охранники неумолимы, все, кто был отобран, должны уехать.

С этим поездом уезжает большинство заключенных, работающих в механическом цехе. Немецкий мастер и еще шесть человек заключенных остаются, чтобы прибрать в цеху. С ними должен остаться и еврейский бригадир, всеми любимый Генек Хофман, но его подчиненные умоляют его, чтобы он поехал с ними, им спокойнее, когда он с ними. И Генек Хофман уезжает, он идет со своей бригадой, чтобы ехать в том же товарном вагоне, что и они – первым поездом.

Тяжело запыхтел паровоз, и поезд с человеческим грузом в три часа дня покинул Хасаг-Пельцери. После полуночи на станции появился еще один точно такой же состав – он будет стоять всю ночь, ожидая своего груза.

Я сижу в мастерской. На коленях у меня светло-коричневые брюки. Я пришиваю пуговицы и размышляю. Что ж, немцы, как и мы, вынуждены покинуть насиженное место. Но какой контраст! Нас загоняют в вагоны для скота, мы не имеем права взять с собой самое необходимое, а немцы везут с собой огромные ящики с барахлом, мебель, пианино – многое из этого награблено в еврейских домах. Мне очень страшно – что нас ждет? То, что угонят всех – это ясно, но куда? Я не решаюсь додумать мысль до конца.

На следующее утро продолжается погрузка, и в двенадцать часов уезжает второй состав с 3000 заключенными. Мы в хозяйственном отделении ничего этого не видим. Только через пару часов мы узнаем, что муж Каролы уехал с этим поездом. Карола осталась.

Часа в четыре дня прибегает рыдающая Рутка – ее отца, брата Пинкуса Мориса, тоже угнали этим поездом. Она осталась совершенно одна и в отчаянии обвиняет Пинкуса, что он