и в лагере выросло множество простых самодельных печек, где мы кипятим воду для стирки, для умывания, кто-то разогревает свою порцию супа, кто-то приправляет его – если есть, чем приправить. На фабрике полно кирпичей и всяких горючих отходов, и через пару недель вновь расцветает торговля простейшими продуктами – теперь можно, к примеру, сварить кашу. Основные поставщики – польские рабочие, они по-прежнему дерут тройную цену.

В начале марта 1944 года вновь появился поляк, когда-то передавший мне хлеб. Он опять спрашивает разрешения у нашего мастера Адама Вавжиняка, быстро подходит ко мне и вручает такой же, как и в тот раз, коричневый пакет. Ему не надо говорить, чтобы я был осторожен, и я знаю, что ничего не надо спрашивать – он все равно ничего не ответит. Во время следующего перерыва я открываю пакет – там опять батон и, кроме того, небольшая луковка.

Если человек не прошел через это, ему трудно представить, какой это деликатес – колечко лука на куске грубого черного хлеба, или как вкусно накрошить лук в горячий капустный суп. Луковицы мне хватает надолго, и пока я обладаю этим постепенно уменьшающимся сокровищем, я чувствую, что сам определяю что-то в своей судьбе – по крайней мере, решаю сам, положить лук на хлеб сегодня или сделать это завтра.

Я помню до сих пор удивительный вкус этой луковицы. Эта память настолько сильна, что я и сейчас могу есть лук в неограниченных количествах, с различными холодными и горячими блюдами, или просто взять и съесть кусок хлеба с луком. Нина недовольна, но она примирилась с этой привычкой. Она знает, почему я так люблю лук – и она любит меня.

В феврале, через полгода пребывания в лагере, я начинаю чувствовать, что мои упорные занятия с учебниками теряют смысл. Я уже выучил все, что можно было из них почерпнуть, по нескольку раз перерешал все примеры. Иметь учебники в лагере не запрещено, всем просто на это наплевать, но достать какие-то новые книги невозможно. Чтобы как-то удовлетворить обуревающую меня жажду образования, я придумываю новое занятие, которое, как мне кажется, может принести пользу. Я пытаюсь увеличить мой словарный запас в польском, учиться говорить на хорошем правильном языке. Это можно делать и без книг.

Все началось с того, что как-то в разговоре с пожилым, интеллигентным заключенным я обратил внимание на то, что он использует несколько слов, которые я понимаю и слышал раньше, но сам никогда не употребляю. Чтобы не забыть, я начинаю записывать их в маленькую тонкую записную книжку в твердой обложке – ее когда-то подарила мне Сара. Я записываю туда все новые слова, я стараюсь общаться с образованными заключенными, вызываю их на разговор, пытаюсь узнавать все новые и новые выражения. На последних страницах книжки я записываю пришедшие мне в голову афоризмы – тогда они мне казались точными и оригинальными. Вот, например:

Если верно, что страдание облагораживает, то мы все, евреи из Ченстоховы, очень благородные люди.

Эта записная книжка жива до сих пор, это тоже одна из моих немногих реликвий военного времени. Сейчас я листаю ее и понимаю, что мои сентенции довольно тривиальны, не особенно мудры и глубоки. Но в то же время мне ясно, что тогда, зимой и весной 1944 года, это занятие было для меня очень полезно. Я находил в этом утешение, мне казалось, что этим я готовлю себя к будущей жизни – жизни после войны. Потому что в лагере богатый язык никому не нужен, мы говорим коротко и просто. Показалось бы странным, если бы я стал употреблять необычные слова и произносить философские сентенции.

Весна в 1944 году началась рано, уже в начале апреля временами очень тепло. Мне запомнился один из этих апрельских дней – это наверное, самое лучшее воспоминание того времени.

В первое воскресенье апреля назначен футбольный матч между футбольными командами транспортного и механического цехов. Обе команды только что созданы по инициативе заключенных, и охрана не возражает. Весеннее солнышко светит с голубого неба, собралось неожиданно много публики, я стою в первом ряду и жмурюсь на солнце.

И публика, и, конечно, сами футболисты, забыли на мгновение, где они находятся. Все охвачены спортивным азартом, я болею за механиков – моих бывших товарищей по работе. Поле слишком маленькое, неприспособленное, разметка почти не видна, ворота не соответствуют стандарту – но мне все равно кажется, что это отличный матч. Многие из игроков до войны играли в командах третьей и четвертой лиги, а двое – даже во второй. Транспортники пропустили гол и начали грубить, симпатии к механикам возрастают. Судья превосходный, до войны судил матчи высшей лиги. Он держит игру в руках и не допускает нарушений. Механический цех выиграл.

Меня переполняет радость, как будто бы это я выиграл матч, я чувствую, как приятно пощипывает щеки и понимаю, что успел загореть. Зеркала нет, поэтому я просто пытаюсь представить себе, как выглядит загар на моем лице. Мне очень хорошо и хочется побыть одному. Но найти в лагере место, где можно побыть одному, практически невозможно. Все общее – бараки, места для умывания, души, где в последнее время даже бывает теплая вода, туалеты. Наконец я обращаю внимание на выкрашенный серой краской прицеп, который почему-то оставлен во дворе. Он стоит около склада, налево от импровизированного футбольного поля. Я оглядываюсь – никого рядом нет – и забираюсь на прицеп. Не может быть, чтобы это было запрещено. Скорее всего – нет. Не запрещено.

Круглые часы у входа в Колонию показывают четыре, я лежу в кузове прицепа под лучами все еще теплого весеннего солнца. Снимаю рубашку, чтобы немножко загореть, кладу ее под голову и устраиваюсь как можно удобнее на деревянном полу. Поворачиваю лицо к солнцу и погружаюсь в полудрему. Я думаю о том, как мне сейчас хорошо. И пытаюсь мечтать о будущем.

Вновь – первый раз за долгое время – я начинаю мечтать, как придут солдаты и спасут всех нас, оставшихся в лагере и в мастерской фрау Мосевич. Уже давно мне не приходила в голову мысль о свободе, я и сейчас о ней не думаю, я думаю только о самом моменте нашего спасения – как мы будем счастливы, как будут выглядеть прогнавшие немцев солдаты, что я им скажу – и постепенно погружаюсь в сон.

Когда через пару часов я слезаю с прицепа, то чувствую себя отдохнувшим и бодрым, я полон веры в будущее – если до сих пор как-то все обошлось, обойдется и дальше. Я чувствую, что загорел, и это наводит на мысль о беззаботном времени