и триумфа над Катилиной. Появились повадки осторожного, но в то же время горячего зверя — осторожного, потому что он успел убедиться в способности Рима обернуться против него со всей жестокостью, и горячего, потому что он восторжествовал над своими врагами и снова был на подъеме. Жаркий пыл в его глазах напомнил мне того упрямого молодого адвоката, с которым я познакомился впервые много лет назад, но волевое выражение подбородка и горькая складка вокруг губ принадлежали гораздо более взрослому человеку. Как оратор Цицерон был честолюбив, неразборчив в средствах и блестящ с самого начала своей карьеры — опасный противник в суде. Сейчас он казался настроенным более решительно, чем когда-либо.

Что касалось Марка Красса, то этого самого богатого человека в Риме годы, казалось, в последнее время стали обходить стороной. Он был на несколько лет старше меня, но выглядел скорее на сорок, чем на шестьдесят. Шутили, что Красс заключил с богами договор, согласно которому они делали его с течением времени богаче, а не старше. Если и так, то даже такая сделка не могла удовлетворить его; он выглядел таким же хмурым и недовольным, как обычно. Красс относился к числу людей, которые никогда не могут успокоиться. Это внутреннее беспокойство вело его от триумфа к триумфу на финансовой и политической аренах таким широким шагом, за которым его менее одаренным коллегам, к их горькому негодованию, не удавалось угнаться.

Рядом с двумя старыми лисами Марк Целий выглядел поразительно молодо и свежо, почти по-мальчишески. Долгий сон или иное ободряющее сродство стерли следы вялой апатии, которые я видел на его лице в Таверне Распутства. Целий всегда был своего рода мимом, способным надевать и снимать маски согласно требованию момента, и для этого раза он взял себе роль невинного юнца с лучистым взглядом, блистающего незапятнанной чистотой. Его былая ловкость навлекла на него беду; в последние годы он отошел от своих наставников — Красса и Цицерона, может быть, даже предал их в погоне за своими интересами. Они могли бы по справедливости повернуться к нему спиной, но все раздоры, видимо, нашли свое примирение. Это были три лиса, сидевшие бок о бок.

Я перевел взгляд с защиты на обвинителей. Возглавлял их молодой Луций Семпроний Атратин. Если Целий выглядел юным на фоне своих убеленных годами адвокатов, то Атратин казался совсем еще ребенком. Ему было всего семнадцать, и он только-только получил право выступать публично на законных основаниях. Но юношеская страсть могла серьезно повлиять на римских судей, которые, прослушав за свой долгий судебный срок множество речей, успели устать от фальшивого негодования и неискренних громов и молний, которыми грешили даже самые искусные ораторы. Участие молодого Атратина в обвинении Целия объяснялось длительной семейной враждой; против отца Атратина, Бестии, Целий выступил со своим пресловутым каламбуром насчет «виновного пальца». Попытка Атратина преследовать Целия выглядела благочестивым деянием в глазах римского суда, где преданность роду ценилась очень высоко.

По бокам Атратина сидели еще два обвинителя. Их я знал мало. Луций Геренний Бальб был другом Бестии. Я ни разу не слышал, как он выступает в суде, но зрелище хорошо откормленного мужчины, снующего взад и вперед по форуму (словно гигантское яйцо, завернутое в тогу, как однажды заметил Экон), прочно запечатлелось в моей памяти. Третьим обвинителем был Публий Клодий — не брат Клодии, а один из его вольноотпущенников, который, по обычаю, носил его имя; таким образом Клодии были представлены среди обвинителей непрямым путем, как они, судя по всему, и рассчитывали, — не по крови, а лишь по имени.

Гней Домиций, председательствующий судья, взошел на свое место. Прочие судьи были приведены к присяге. Разбирательство началось с формального провозглашения обвинений.

Всего обвинений было пять. Первые четыре касались покушений на иноземных сановников, которые пользовались священной неприкосновенностью; покушения на них формально приравнивались к покушению на их покровителя, Римское государство, и поэтому обвинение квалифицировало их как политический терроризм. Обвинения были серьезны: согласно им Марк Целий организовал нападения в Неаполе с целью запугать только что прибывших александрийских послов; затем поднял мятеж против делегации в Путеолах; далее устроил поджог дома Паллы, направленный против послов, следовавших в Рим; наконец, пытался отравить Диона, главу египетской делегации, а впоследствии принял участие в его убийстве.

К этим обвинениям было добавлено еще одно, новое: Целий обвинялся в попытке отравить Клодию. Многие зрители, в том числе и Вифания, восприняли это с большим удивлением.

— О чем они говорят? — прошептала она.

Я пожал плечами и притворился неосведомленным.

— Ты же говорил, что она заболела, а не отравилась!

Я приложил палец к губам и кивнул в сторону скамьи подсудимого, где поднялся Красс, чтобы внести замечание.

— Следует довести до сведения председательствующего здесь Гнея Домиция и прочих судей, что последний пункт является новым, выдвинутым лишь вчера. В отношении его защита не получила установленного обычаем срока, чтобы подготовиться к отводу столь серьезного обвинения. Поэтому мы имеем право опротестовать присоединение этого пункта к остальным и настаивать на том, чтобы он стал предметом особого заседания, а если он все же будет включен в список обвинений на этом суде, мы будем требовать, чтобы нынешнее разбирательство было отложено. Далее, учитывая, что данный суд посвящен разбору исключительно политического дела, представляется неудобным рассматривать на нем обвинение в предполагаемой попытке отравления частного лица. Однако, поскольку обвиняющая сторона полагает, что этот пункт имеет прямое отношение к остальным, и поскольку мой высокоценимый друг и коллега Марк Цицерон подсказывает мне, что он полностью готов защищать нашего клиента и от этого обвинения, мы не станем возражать, чтобы этот пункт был включен в повестку дня нашего суда.

Красс серьезно кивнул председательствующему и судьям и сел на место. На лице Цицерона я увидел короткую ухмылку, которую тот едва сумел подавить. Я хорошо знал, что означает эта гримаса: великий оратор был чем-то весьма доволен. Означало ли это, что он был втайне доволен тем, что обвинение в отравлении Клодии включено в список прочих обвинений? Что за хитроумный трюк он готовил на этот раз?

После завершения формальностей суд начался. Первыми должны были говорить три обвинителя, за ними — Целий и его адвокаты. После их речей свидетели с обеих сторон должны будут дать свои показания. Учитывая количество ораторов и многочисленность обвинений, можно было с уверенностью сказать, что суд продлится дольше одного дня.

Римский суд лишь на первый взгляд имеет отношение к установлению вины или невиновности. Все суды в Риме в той или иной мере — политические, а суды