Юра шел, нарочно отставая на полшага от стюардессы, крепко державшей его за руку. И снова запертая комната, правда, на этот раз ненадолго. И снова его за руку ведут в самолет, просто конвоиры! Самолет снова взлетает, он только начинает снова проваливаться в дрему, тоскливую, как этот полет, как самолет снова идет на посадку. Вокруг уже нет ни небоскребов, ни моря, одни поля, перерезанные кварталами маленьких домиков… Деревня какая-то… Да это ж Вашингтон! Вон Капитолий!

– Мама! – он наконец вырвался на волю, увидел мать, которая ринулась к нему, обняла и стала его целовать, тискать. – Мам, ну все, хватит. Ты меня своими слюнями всего обмусолила…

С месяц Юра жил в маминой крошечной квартире на 23-й улице, ему все начинало нравиться. Особенно то, что мама весь день на работе, а он предоставлен самому себе, в посольскую школу всего три дня в неделю надо ходить. Пока он парился в Москве, мама купила офигенную машину, огромный золотистый «Форд-Таурус». На нем по выходным они объезжали мебельные магазины на окраинах, те, что подешевле, искали обстановку для дома, в который можно будет въехать в конце мая. Юра не представлял, что у них будет собственный дом, – когда только мама успела его купить?

Дом Юре снаружи понравился, а внутри – нет: старый и вонючий. Мама умолила какого-то дядьку из посольства сделать в доме ремонт, даже Юре было ясно, что брать нормальных американских строителей для них было не по средствам. Мама и Юра спали вместе на матрасе, лежащем на полу в подвале, который ремонтировать было тоже не по средствам. Ремонт кончился, дом стал светлее. Привезли наконец спальню, и теперь они с мамой спали хоть и по-прежнему в одной постели, но уже не в подвале и не на полу. Наконец купили какую-то дохлую, не первой свежести кровать, стол и книжные полки для Юры, и у него впервые в жизни появилась собственная комната. Юра просил компьютер, но мама сказала, что принесет с работы списанный, зачем тратить деньги на новый.

Через месяц встречали бабушку. Для ее комнаты мебель мама сама купить не решилась, и бабушка спала на том же матрасе, пока не выбрала себе белую кровать и два комодика. В столовую купили подержанные стол, сервант и стулья, которые, по мнению бабушки, выглядели «антиквариатом». В черном районе Marlborough нашли обитые искусственным малиновым бархатом диваны, кресло и пуфик, все с гнутыми ножками. Стоило это синтетическое счастье всего девятьсот долларов, но бабушка, истосковавшаяся в СССР по гнутым ножкам, и его назвала «антиквариатом».

Мама отправила Юру в летние классы освоиться, познакомиться с учителями, с мальчиками. Там собрались одни дебилы, но мама твердила, что он обязан завести в школе друзей. Кому он был обязан? Этот вопрос Юру возмущал, но обсуждать его не хотелось.

Коля вылетел в Вашингтон перед четвертым июля в убеждении, что летит ненадолго. Из газеты «Деловой мир» он уволился без сожаления: та дышала на ладан, новую работу искать можно и осенью, а два месяца отдыха в Америке на дороге не валяются. Лето прошло в хлопотах по дому, неугомонная Алена затеяла ремонт в подвале, называя его почтительно «basement». Коля был согласен, что это звучит гораздо благороднее, чем «подвал»: дом стоял на горке и часть нижнего этажа имела выходящие на зеленый газон окна, в ней не было ничего подвального. Там они решили выгородить четвертую спальню и еще одну ванную, причем с окошком. А в полутемной части устроить entertaining room, где семья будет смотреть телевизор. Вместе с рабочими, на этот раз американскими, но совершенно левыми, работавшими за кэш, Коля шкурил и морил двери, сдирая в кровь пальцы, чинил антикварный стол красного дерева Соломона Анатольевича, который Наталия Семеновна – поскольку Лене полагался и перевоз мебели – позаботилась привезти в Вашингтон. Только этот стол и фамильное столовое серебро сумели проделать путь с Большого Ржевского на Волхонку ЗИЛ, а оттуда спустя десятилетия – по другую сторону океана.

Коля занимался запущенным садом, ходил на пару с тещей на бесплатные курсы английского для иммигрантов. В общем, был при деле, пусть и не приносившим дохода, и мысли, что ему непременно нужно назад в Россию, как-то рассеялись. Семья есть семья. Придет время, он подучит язык, найдет работу…

Танька колесила по Европе с гастролями: Швейцария, Италия, Австрия. Пару раз Лондон. Особенно тепло ее принимали в Германии, приглашая по нескольку раз в год. С Игорьком, которого в семье звали «Журочка», сидела бабушка. Казалось странным, что и Алка и Ирка теперь звались бабушками… Журочку, как когда-то и его маму, лет с четырех стали учить музыке. Конечно, скрипке.

Танин якобы-муж все работал в богом забытом Арзамасе режиссером драмтеатра. Таня не выходила за него замуж, но настаивала, чтобы родители с уважением относились к ее супругу. Ее не волновало, что он в Арзамасе, а в Москву приезжает в основном с целью закатить скандал, упрекая Таню, что та его не любит. Таня особо и не отнекивалась, не отталкивая мужа лишь потому, что это требовало усилий, а зачем, собственно? Она радовалась, что Журочка делает успехи, что ее собственная жизнь заполнена цветами, гастролями, из которых можно привозить в полуголодную Москву сумки, полные продуктов. Танюшка жила на спокойно-низком эмоциональном уровне, без страстей, без особых карьерных амбиций, твердо зная лишь одно: для Игорька нет иного пути, кроме как на большую сцену. Он возьмет от деда самое лучшее, его предназначение – стать знаменитым скрипачом. Так просто объясняла Таня себе устройство мира. Впервые на сцену – Малого зала консерватории – Игорек вышел в возрасте шести лет. Вместе с дедушкой и мамой.

Виктор Александрович Пикайзен и Татьяна получили приглашение преподавать в университете Анкары. Почему именно Анкара, а не какой-либо иной город, который, возможно, был бы лучше? Этот вопрос никого не занимал. Тане было вообще все равно, куда ехать, лишь бы подальше от России, в которой вот-вот произойдет что-то страшное. Она была в этом уверена. Уехать, уехать поскорей. В Турцию, так в Турцию.

– Таня! Ты решила меня бросить! – Виктор приехал в Москву перед отъездом семьи Пикайзенов в Турцию.

– Почему бросить?

– Зачем ты едешь в Турцию?

– Все люди в революцию уезжали в Париж или в крайнем случае в Константинополь. А нас позвали в Анкару. Ты хочешь, чтобы я поехала в Арзамас?

– Если бы ты меня любила, то поехала бы.

– Виктор, мне надоели эти разговоры.

– Я же говорю, что ты меня не любишь… Обними меня… Крепче…

После объятий Виктор снова начинал упрекать Таню в отсутствии любви… Он проводил семью Пикайзенов в Турцию за неделю до расстрела Белого дома в октябре девяносто третьего. Репортажи об этом Таня смотрела уже в Анкаре… Как же вовремя они уехали! Какое отношение расстрел Белого дома имел к ее жизни, она не думала, а просто радовалась, что она не там, а тут. В солнечной, чистой, полной зелени столице цивилизованной страны, с портфелем гастролей, расписанных на год вперед, с родителями и с Игорьком, которого теперь будет учить только дед, передавая ему секреты собственного волшебства.

Якобы-муж подался в Израиль, теперь еще чаще приезжая к Тане в гости. Во время его визитов родители ходили по квартире с поджатыми губами, а Таня хотела лишь, чтобы якобы-муж не смолол очередную чушь, не совершил бестактность, не отпустил очередную дурацкую шутку. Она так и не спрашивала себя, зачем он ей, собственно, нужен. Вроде принято, чтобы был муж, чтобы никто не приставал к ней с вопросами, почему она одна. Виктор давал ей свободу от этих докук, и за эту свободу цена была невелика: несколько раз в год послушать его истерики.