– Это все твое воспитание, – не упускала при этом добавить Наталия Семеновна.

– А это-то здесь при чем? – огрызалась дочь. – Что ему мало было приличных девочек? И в школе, и частном клубе танцев. Никто его вниманием не обходил, между прочим! Помнишь Александру, которая все звонила, приглашала его то на каток, то еще куда-то?

– Александру?

– Из Джоржтауна, мам, ну как ты не помнишь…

– Это там, где им обед официанты в белых перчатках подавали?

– Ну да… Потом эта Александра, дочь хозяев, и еще какая-то Лиз все звонили ему…

– Юра страшится девочек, которых надо завоевывать.

– Только не говори мне, что он станет, как Мишка…

– Не приведи господь… В школе он чувствует себя козлом отпущения. Ты не сумела ему помочь, объяснить, что надо быть выше этого. Хотя в свое время сама прошла через то же самое в МГУ, и тебя это только закалило. А сыну ты передать этого не сумела, потому что ты им не занимаешься. Не научила его ставить и достигать цели.

– Это платье, сшитое будто из штор, купленных в «Икее»… – вздыхала Гуля, – … и этот красный секретарский маникюр…

– Дело не в маникюре… Посмотри на Таню. Ее жизнь труднее твоей, но она занимается Игорьком. А ты запихнула сына в дорогую школу и думаешь откупилась от него? Ты не дорожишь семьей… Нет, не дорожишь… Ни матерью, ни сыном.

Маме было не объяснить, как дорожила Гуля семьей. По-своему, а не по-маминому. По-иному, чем Таня, которая тоже ею дорожила по-своему.

Когда-то зеркальный вестибюль дома на Большой Ржевской начал распахиваться, отпуская от себя атомы семей, на которые распадалось их общее гнездо. Гуля хорошо помнила вестибюль, но памятью, а не сердцем. Ее собственная семья была совсем другая, чем та, что жила на Ржевском, ее семью меняло не только время, но и пространство. Как ее мать когда-то увезла собственную семью со Ржевского на окраину, она сама – тоже собственной волей – увезла свою семью на другой континент. Страна отпустила ее, а может, выпихнула. Зеркала разбились, осколки разлетелись. И она, и Танька ищут в них отражение своего будущего. Одна – настойчиво и осознанно, вторая – по наитию и бестрепетно, принимая за реальность увиденное в случайном осколке…

Обе сестры волею судеб жили теперь в одной стране, в трех часах езды друг от друга. Два кусочка прежней огромной семьи невероятным образом оказались в Америке, совсем рядом. Но сблизиться им было в те годы не суждено. В год переезда в Америку Тани, которая ехала с мыслью, что это так, попробовать и точно не навсегда, ее старшая сестра, которая пятью годами раньше приехала сюда с убеждением, что для нее это навсегда, возвращалась в Россию.

Лена хорошо помнила свое поступление в университет. Сейчас к университету готовился Юра, и ему нужно было служить так же, как ей самой служила ее мать. Лена считала, что она делает все возможное и невозможное, но от ее служения никто счастливее не становился. Она страдала, видя, сколько в сыне протеста, агрессии. Это был не просто переходный возраст. Поиск себя и своего места в мир у Чунечки был столь мучителен, что и мать, и бабушка страшились срыва. Суицид, наркотики, гомосексуализм… Да, домыслы, но кто знает, какие фантомы мучают его. Что муки его были тяжелы, сомневаться не приходилось. Другое время, другая страна. Гулино поколение, поколение матери и бабушек, при всех различиях между ними, всегда понимали, куда они идут. Может, потому, что они шли стадом?

За агрессией Юры стояла боль потери ориентиров. Он старательно пытался забыть Россию, но не знал, куда хочет идти. Туда, куда толкала его мать, он идти не хотел, это означало бы, что он идет стадом туда, куда идут его одноклассники, уже три года тиранившие его в школе.

Лена понимала, как Чунечке тяжко в элитной школе для мальчиков. Сколько раз она пыталась ему помочь, рассказать о собственных годах в МГУ. Мама права: она не сумела донести до сына свой опыт, помочь ему пережить безжалостность этого первого столкновения ребенка, выросшего в любви, с жизнью за ее пределами. Она – в свое время – выбрала в качестве способа самоутверждения постоянное доказательство собственной исключительности. Сын в качестве способа самоутверждения выбрал принципиальное получение двоек, немытую голову, бардак в комнате с лозунгом на стене «It’s my mess and I like it» и девушку из мухосранска, завернутую в шторы из «Икеи». Только бы дотянуть до университета… Невзгоды, пережитые в Saint Albans, забудутся, появятся новые друзья… Чуня избавится от семейной опеки, окунется в океан самостоятельной жизни. С океанического бесконечного горизонта, конечно же, исчезнет Эрин, появятся другие девушки, уверенность в себе, амбиции. Не могут не появиться. У него светлая голова, как у всех Котовых, острый ум, собственные суждения, которые, вопреки его сетованиям на школу, та не убила, а, наоборот, развила – все-таки лучшая школа с либеральным образованием! Он сможет жить и работать и в Америке, и в новой России, а значит – и во всем мире. Надо только поступить в университет, дальше он пойдет по жизни сам, сообразно его новой стране и новому времени, где сыновья уходят от матерей после школьного выпускного бала. Ей не дано более удерживать его при себе, как это делают матери в России. А без него ей нечего делать в этой стране. Она вернется в Москву.

Ей нечего стало делать в Америке, потому что ей осточертел и Всемирный банк, и деревня Вашингтоновка, и безденежье. У нее не было круга друзей, и не было сил его выстраивать: русскую колбасную эмиграцию она не выносила, средний класс американцев считала провинциальными зомби, а цепляться за старые связи в бомонде – сколько можно, ей там не место, она стала обычной рабочей лошадью. Что, кстати, ей тоже надоело… Она не знала, что делать с мамой, не было сил смотреть на ее терзания… Мама ела себя поедом, убеждая себя и упрекая дочь в том, что она никому не нужна. В особенности – дочери. Мама страдала от утраты собственной значимости, которую сорок лет ежедневно, каждым словом и вздохом, подтверждал Виктор Котов…

С этими мыслями Лена полетела в очередную командировку в Москву. С легкостью, не удивившей ее, встретилась с председателем Внешэкономбанка, которого знала еще по МГУ, но не столь близко, чтобы считать его другом. Тот предложил ей возглавить Кредитный департамент банка. Практической банковской работы Лена не знала вовсе, но и ее это не смущало: научиться можно всему, а учится она быстро. Руководитель главного департамента ВЭБа, о чем еще можно мечтать?! Она и не догадывалась, что не пройдет и полгода, и в силу каких-то тонких расчетов, политических раскладов и неведомых ей интересов ее сделают первой женщиной – зампредом ВЭБа за всю семидесятилетнюю его историю. Вернувшись в Вашингтон, она отправила сына в университет и стала готовиться к отъезду в Москву.

Мама и Коля остались в Америке, куда Лена часто летала в командировки. Мама говорила, что она тоже непременно вернется в Москву, но пока, судя по всему, с зятем, которого она не выносила, жилось ей весьма неплохо. Сын ходил в университет McGill в Монреале. Семья училась жить на двух континентах и в трех странах.