Весь год он рвался к Эрин, весной ночью выкрал мамин «Форд Таурус» и помчался к ней: та написала ему письмо, что ждет своего принца, который приедет за ней на золотой машине. Юра понимал, что это мерзко, что мать будет сходить с ума, но все это было неважно. Ему была нужна Эрин, ее запах, ее плечи, ее руки, ее слова о том, что он принц.

Юра так и не осмыслил те пятнадцать часов, когда он перемещался – в пространстве и во времени – из Москвы в Вашингтон. Они были мучительны, и он старался стереть их из памяти… Он давно не скучал по Москве, но чувствовал себя несчастным, его душа была наполнена безотчетной тоской, жизнь – настоящая и будущая – представлялась безрадостной. Все ждут от него напора, азарта и куража в использовании возможностей, данных ему новой страной, и хотя эта страна ему уже очень нравилась, он не чувствовал, что она добра к нему. Это лишало его желания брать у нее что-либо вообще.

Когда мама, стремясь его порадовать, покупала ему ботинки намного дороже, чем могла себе позволить, Юра им не радовался, но и не протестовал. Бессмысленно! Ну не купит мать ему этих ботинок, которые выглядят совершенно по-идиотски, в которых ходят одни тридцатилетние старики, и что? Он, что, от этого станет счастливее? Не станет он счастливее ни с ботинками, ни без. Он ненавидел школу не только потому, что в тинэйджеровской среде непременно нужен козел отпущения, и он более других годился на эту роль по понятным причинам: происхождение и сравнительная бедность. Ему претило, что в ней надо нестись радостным стадом играть в бейсбол, в лакросс и прочую американскую галиматью, и еще больше претил дух конкуренции и драки за лидерство, которым эта школа воняла. И университет наверняка будет так же вонять.

– Юра, это огромное преимущество, что ты русский, а не изъян, как думают они, выросшие в стране, которая пухнет от сознания собственного величия, не понимая, что это провинциально. Ты космополит, ты двуязычен и бикультурен. Тебе нужна профессия, в которой это дает максимум конкурентных преимуществ. Ты должен стать финансистом или юристом. Даже врачом, хотя врачом ты, конечно, быть не хочешь. Ты же понимаешь, что конкуренция – это ценность, – твердила мать, не видя, что после слов «ты должен» сын отключился, а после слов «ты же понимаешь» в нем закипела бессильная злоба.

– Мам, я не хочу ни с кем конкурировать… – Юра тут же пожалел о сорвавшихся с языка слов, влекущих за собой неизбежное продолжение дискуссии с матерью. Уж она-то всю жизнь всегда и со всеми конкурировала.

– Ты разве не хочешь стать инвестиционным банкиром и в двадцать пять зарабатывать сто тысяч, а в тридцать – полмиллиона?

– Полмиллиона хочу….

– Для этого я и вывернулась наизнанку, чтобы ты учился в Saint Albans School, а теперь поступил в Wharton School of Economics, в крайнем случае в университет Berkeley.

– Лучше бы ты не выворачивалась наизнанку, там нет ничего красивого…

– Хочешь мне хамить?

– А как ты собираешься платить за такой университет?

– Найду, как… – отвечала мать, а сын думал, что и правда, найдет. Будет отказывать себе, папе и бабушке во всем. И от этой жертвенности, ему совсем ненужной, ее требовательность лишь возрастет, его собственное чувство вины, что он не оправдывает ее надежд, – тоже. Это ему тоже не нужно! Не нужно, как они не понимают! Ему нужна Эрин и спокойная жизнь в маленьком городке.

Юру приняли в университет Berkeley в Сан-Франциско и в университет McGill в Монреале. McGill, весьма достойный университет, не шел тем не менее ни в какое сравнение с Berkeley, по мнению матери. Мать уже заплатила депозит за место, когда Юра внезапно заявил, что в Berkeley он не поедет. Сан-Франциско далеко, летать дорого, он там будет совсем один, а в государственном университете за каждый стоящий предмет надо драться зубами. Да еще платить много, смотри выше о жертвах. Лучше Монреаль. Он не говорил, что Монреаль по крайней мере на восточном побережье, и он сможет ездить к Эрин, которая поступила в колледж в Нью-Йорке. Он приводил в качестве бесспорного довода лыжи в Канаде.

В конце августа Лена и Коля отвезли Юру в Монреаль. Всем понравились и университет, и кампус, и ребята, подтягивающиеся к началу семестра. Да и факультет лучший – финансы и менеджмент. Два дня вся троица бродила по городу. На третий день Юра пошел на собрание первокурсников, а вернувшись, заявил:

– Вы уезжаете завтра? А у нас вечером пивная вечеринка первого курса с танцами и фейерверком. Я лучше прям сейчас переберусь в общагу, если вы не против. Не расстраивайтесь, все отлично, мне тут нравится. Пошел я, в общем, – он покидал майки в сумку, закинул за плечи рюкзак…

– Ну что, родители… Я пошел?

– Иди, малыш.

– Мам, только без слез, пожалуйста.

– Какие слезы. Иди. Звони только почаще.

– Ага…

Лена с мужем стояли у гостиницы и смотрели, как Чуня идет по улице в сторону университета. Сумка через плечо впридачу к рюкзаку, в одной руке – чемодан, в другой – бумбокс. Зеленая рубаха с эмблемой университета, купленная накануне, выделяла его в толпе прохожих. Он шел, не оглядываясь, отдаляясь и становясь меньше с каждой минутой. Все больше сливаясь с уличной толпой. С каждой минутой… отдалялся… покидал семью согласно законам своего времени и своей страны.

Теперь, год спустя, Лена ждала Чунечку в Москве, предвкушая его знакомство с другой родиной. Иной, чем его новая родина – Америка. И совсем иной, чем та страна, в которой он родился. Эта другая родина ему непременно понравится. Они будут бродить по городу, который тот, конечно, подзабыл, ужинать вдвоем в ресторанах.

Первая пара дней была окрашена счастьем встречи. Сын доложил, что семестр окончил неплохо, «троек» нет, «четверок», наверное, больше, чем маме хотелось бы, но как уж есть. К середине недели его стало раздражать все: дорогие рестораны, друзья матери, их дети – студенты МГУ и сама мать. Лена хотела, чтобы сын увидел людей, которые в новой России так быстро добились так многого. Почему они раздражают сына, она не понимала. К концу недели сын заявил, что меняет билет и улетает, вторую неделю в Москве он торчать не намерен.

Лена рыдала, слыша телефонные разговоры сына с Эрин, просила объяснить, какая той разница, если он побудет с матерью еще неделю. Сын отвечал, что дело не в Эрин, просто его тошнит от Москвы. Раньше был совок, а теперь новые русские.

Все лето был завал на работе, в банке гадали, будет ли дефолт или девальвация. В августе Лена вырвалась-таки в отпуск к семье в Америку. Юра, вернувшись из Монреаля, не пожелал жить в «доме на опушке», а снял квартиру, где поселился с Эрин, и возражений слышать никаких не хотел. К тому же – будто назло – сказав матери, что они только что виделись в Москве, укатил с Эрин к ее родителям в Западную Виржинию, пообещав вернуться дня за три до маминого отъезда в Москву.

Лена ждала этих трех дней, все еще веря, что найдет слова, которые сын захочет услышать. Эрин – милая девочка, и она, Лена, совсем не против нее. Но ему лишь восемнадцать, и он всего год в университете. Впереди столько встреч, столько разных девушек, на то и юность, чтобы колобродить, познавая себя. Жизнь длинная, мир огромен, Чуне открыты все двери…