проявлениям страха, стыдливости и целомудрия. И все же я не ошибся. В конце верхней галереи, на самом углу стояла, подняв лицо к серебристым лунным лучам, темноволосая женщина.

Я застыл, прижавшись к колонне. Но словно некая неумолимая сила срывала меня с места, влекла за собой, словно вокруг пояса меня обмотали веревкой и оттуда, сверху, Эльвира тянула за другой конец. Я делал шаг за шагом в полной тишине: патио, лестница, пятна лунного света, пятна тьмы. Я боялся, что стук моего отчаянного сердца разбудит птиц.

Я добрался до галереи. Скрипнули деревянные половицы. Из-под ног моих выскочил мышонок и шмыгнул в свою норку. Мне нужно было дойти до угла и свернуть. Я остановился и постоял, прижавшись к стене. Заглянул за угол. Последние сомнения исчезли: Эльвира ждала меня, омываемая потоками лунного света. Я обулся и двинулся вперед. Эльвира шевельнулась, отстранилась от окна. Мне казалось, что от шагов моих грохочет и содрогается весь дом. Эльвира устремилась ко мне. Мы стояли совсем близко друг от друга, мы смотрели друг на друга. Я протянул руки, и она упала в мои объятия.

– Как река бежит к морю, так я спешил к тебе.

Фраза вышла совсем уж литературной. Но любовь не может обойтись без литературы. Скажи я что-то другое, наверно, все и закончилось бы иначе, но именно в сорвавшихся с моих уст словах выразилась истинная суть и этого мига, и предшествующих: «Как река бежит к морю» – то есть не по своей воле, а по принуждению. Эльвира в моих объятиях печально вздыхала, не зная, то ли ей спрятать лицо у меня на груди, то ли протянуть мне губы. Но я больше не помышлял ни о ее устах, ни о трепещущем теле, ни о сердце, которое билось рядом с моим. Во мне занозой засела мысль о веревке, которой я обвязан, о силе, влекущей в море речной поток, и о силе, властно влекущей за собой меня самого. Не моя воля управляла моими шагами, руками, обнимавшими Эльвиру, нет, все подчинялось жизненной силе, силе крови, тому, что заставляло цветы источать ароматы, не испрашивая на то их согласия. Я был пленником, зажатым в объятиях куда более сильных, нежели мои собственные; я вдруг осознал, что и Эльвира ждала меня не по своей воле, а лишь подчиняясь велению крови. Но меня не слишком волновало, что толкнуло Эльвиру выйти мне навстречу и ждать, купаясь в лунном свете, и что заставило наши сердца биться, как одно сердце. Меня пронзила мысль, что я опять попал в западню, и сердце мое взбунтовалось.

Я резко отстранил от себя Эльвиру:

– Но река не может остановить свое течение и повернуть вспять… а я – могу.

Она смотрела на меня, ничего не понимая. Но что-то такое в моем взгляде, в выражении моего лица она уловила, потому что вдруг закрыла рукой рот, и в глазах ее блеснул испуг.

– Хуан!

Опять – канте хондо, опять имя мое прозвучало терпко и глухо. Я засмеялся.

– Ты хочешь уйти?

– Может, я когда-нибудь вернусь. А пока – прощай!

– Хуан!!!

Она хотела кинуться вслед за мной, но я уже был далеко. Я шел, не опасаясь, что шум разбудит обитателей дома. Я миновал галерею и начал спускаться по лестнице, когда услыхал голос Эльвиры. Она кричала, высунувшись в окно:

– На помощь! В доме мужчина! Мужчина! Он хочет надругаться надо мной! На помощь! Отец!

Перепрыгивая через ступеньки, я добежал до патио. Наверху захлопали двери. Я выбрался на улицу и поспешил к маленькой площади, где ждали лошади.

– Все, сеньор?

Лепорелло выскочил из темноты и поддержал стремя.

– Пора в путь.

– Вы так быстро уладили дело с Эльвирой? – не отставал он.

– Образно выражаясь, да.

Он посмеялся над моими словами. Мне нравилось видеть, как в его наглых глазах плясали хитрые огоньки.

– Это что ж, хозяин, вы как-то по-новомодному стали забавляться с девицами?

Я не успел ответить: в конце одной из улиц, ведущих на площадь, засветились огни, послышались крики. Лепорелло повернул голову:

– Лучше бы нам не мешкать.

– Погоди.

Мы, не спешиваясь, спрятались за угол. На площадь вышли люди с факелами, на носилках несли покойника.

– Никак Командор?

– Пойди-ка послушай, о чем там толкуют.

Процессия двигалась медленно и торжественно, словно это уже были похороны. Слышались заупокойные молитвы. Издали я мог разглядеть огромное лицо дона Гонсало, оно бледным пятном выделялось в неровном свете факелов. Его телу придали должную позу, руки сложили на груди, сверху поместили шпагу. Перо от положенной сбоку шляпы мело улицу. Они пересекли площадь и остановились перед воротами с великолепными колоннами, украшенными самым безвкусным и нелепым образом. Послышались удары дверного молотка. В окнах засветились огни. Одно окно отворилось. Те, что стояли внизу, прокричали, что доставили тело дона Гонсало. Вопли и рыдания. Женский голос начал взывать к правосудию. Дверь распахнулась, факелы, носилки с покойником двинулись внутрь. Над приглушенными голосами, сдавленными охами и ахами, поношениями и угрозами летало мое имя, меня называли убийцей.

Лепорелло вернулся в большом волнении.

– Лучше будет, хозяин, поспешить. Не ровен час, вас тут увидят.

– Что ты слыхал?

– Уж как только вас не обзывают! Самое доброе – дьяволом.

– Видишь, как все устроено в мире! Как творятся мнимые репутации!

– Уж не знаю, что там было на самом деле, но винят вас еще и в надругании над Эльвирой.

– Ложь!

– А вы попробуйте докажите правду!

– Но ведь она сама может заверить их…

Мы уже отъехали от маленькой площади, на безлюдных улицах гулко раздавался цокот копыт. Из-за скромной оконной решетки до нас донеслись детский плач и женский голос, певший колыбельную песню.

– Эльвира говорить ничего не станет, ни что над ней надругались, ни что нет. Ей ни к чему опровергать слух, ведь для женщины, хозяин, неприятней всего слыть девственницей. Потому-то они никогда не простят мужчину, который пойдет на попятный и задаст стрекача. У женщин их тайна не в чести, они спешат от нее избавиться.

– Я не пошел на попятный.

– Это вы так полагаете и отыскиваете себе оправдание, но на самом-то деле вы испугались, как и многие другие, как пугается всякий мужчина, явно иль нет, столкнувшись с девственницей. Видно, сотворяя мир, Господь позабавился вволю. Ведь все, что Бог поместил на земле и на небесах, полезно и необходимо – кроме вот этого самого. Он наделил этим женщин и самок высших видов животных как лишней добавкой, своего рода предметом роскоши. А нам, мужчинам, велел: «Ну-ка, отыщите сему разумное объяснение, коль скоро