вы всему обожаете находить объяснения!» А мы его не находим, и нас берет страх. Вы никогда не задумывались, сколько всякого разного проистекает из этой пресловутой женской невинности? Если они теряют ее до замужества, отцы их беснуются так, словно в лицо им швырнули всю грязь вселенной. Они готовы погибнуть или убить обидчика и видят в этом свой священный долг. Что же касается мужей, то о них много чего могла бы порассказать толпа замурованных в стены женщин, которые смертью заплатили за утраченную до свадьбы чистоту. Есть мужчины, которые озабочены этим больше, чем своими деньгами, и гораздо больше, чем спасением души.

Мы доехали до городской стены. Ворота находились прямо у реки, и я прислушивался к шуму воды, пока Лепорелло толковал со стражниками. Фонарь качался на ветру. Звякнули монеты, скрипнули петли на воротах.

– Пора, хозяин!

Мы покинули Севилью и двинулись берегом реки.

– Лепорелло, ты веришь, что в женщинах сокрыта некая тайна?

– Уж не знаю, верю я там во что или не верю, но стараюсь голову себе этим не забивать. Хотя и поговаривают, будто девственниц укрывают крылья архангелов.

– Возможно, нынче ночью архангел и уберег Эльвиру, а я принял его сияние за лунный свет и не обратил на него должного внимания.

– Но ведь архангел-то своего добился.

– По чистой случайности. Причина, которая заставила меня покинуть Эльвиру, не имеет ничего общего ни с женщинами, ни с их тайной.

– Стало быть, была и причина? – спросил Лепорелло, расхохотавшись во всю глотку. – А я уж, грешным делом, порешил, что и вы струхнули.

– Я благодарен тебе за твое толкование, ты и вправду прояснил мне некоторые вещи. Словно свет вдруг осветил путь в потемках – путь, которым я собирался идти, не зная наверное, куда он ведет. Ты заставил меня вспомнить о том, что меня окружает, даже о том, от чего я отвернулся в эти последние дни, сам того как следует не осознав. А ты не находишь странным, что в минувших событиях женщины играли слишком важную роль? Мариана, донья Соль, теперь Эльвира…

– Я нахожу, что их сошлось слишком уж много за такое короткое время, но, видать, судьба решила разом восполнить то, что вы до сих пор держались от женского племени на приличном расстоянии.

– А я полагаю все иначе. Господь, чтобы поспособствовать мне, решил указать, где наилегче всего могу я явить свое несогласие с Ним. Вот я узнал, что женщины находят блаженство в моих объятиях. И пожалуй, они чрезмерно счастливы со мной – словно попадают в рай. Но, даруя им неземное счастье, я отнимаю у Бога то, что только Он может даровать.

– Презабавная теология у вас выходит, сеньор, прямо головоломка. Только я позволю себе опять задать вам давешний вопрос. Отчего бы вам не оставить Бога в покое? Вы вроде как только о Нем и думаете, поболе, чем монашенка-кармелитка…

– И мы с монашенкой правы.

– А по мне, так теперь нам полезней было бы решить, куда дальше двигаться.

– Мне все едино: куда бы ни вела эта дорога, я непременно повстречаю на ней женщин.

– Никак вошли во вкус?

– Нет, все сложнее. Я избрал их орудием в моем споре со Всевышним.

– Ну, орудие-то куда какое приманчивое… И уж раз они на вас клюют…

Мы поднялись по откосу. Сверху были видны огни на городской стене и фонари на судах, стоявших на якоре у берега.

– Так мы попадем в Кадис, сеньор…

Я не ответил ему. Пылкое дыхание весны, запах земли, речная сырость, стрекотание сверчков в поле, чистый свет луны заставили меня содрогнуться. Пожалуй, под влиянием всего этого я действовал в последние дни. Но теперь я положил своей обязанностью то, что весна давала мне в наслаждение. Я чувствовал себя в силах управлять своей плотью, подчинять ее себе подобно аскету. Я должен был укротить ее, как норовистого коня, потому что плоти придется впредь служить мне, как служит конь всаднику на скачках – нельзя отпускать поводья, нельзя дать слабину, иначе потеряешь свободу, угодишь в любовную ловушку, в сети весны, расставленные руками какой-нибудь красотки.

Я сделал над собой усилие – и тотчас запах земли, речная сырость, луна, полевые ароматы и стрекотание сверчков перестали смущать меня.

– Кадис, говоришь? Ладно. Мы едем в Кадис. И там сядем на корабль.

Глава пятая

1. – И куда они направились?

– В Италию, разумеется. – Лепорелло отхлебнул виски и облизнул губы. – Вспомните, как там у Соррильи: «Ища простор для подвигов, я поспешил в Италию…» – хотя мы, разумеется, вовсе не гнались за подвигами, хозяин мой, во всяком случае, за ними не гнался.

– Еще бы! Ваш хозяин думал только о том, как бы довести до совершенства свое неприятие Бога.

– Да, можно сформулировать и так, хотя вам это трудно понять.

Лепорелло зашел ко мне после обеда в тот самый день, когда я собирался возвращаться в Мадрид вместе с другом, на его машине. Он появился внезапно и приказал мне – или едва не приказал – разбирать чемоданы, потому что именно на тот вечер была назначена премьера одной драмы, на которую я, по его словам, непременно должен попасть.

– Она называется, – добавил он, не глядя на меня, – «Пока молчат небеса», хотя ее следовало бы назвать «Конец Дон Хуана».

Я плюхнулся на софу. Лепорелло носовым платком вытирал пыль с рояля. Голову его венчала слегка сдвинутая назад шляпа с широкими полями, из кармана торчали серые перчатки. От услужливой покладистости, какую он демонстрировал в последнюю нашу встречу, не осталось и следа; он гордо выпячивал грудь и если удостаивал меня взглядом, то смотрел свысока и насмешливо. Лепорелло вел себя как победитель, дарующий жертве прощение и протягивающий ей ломоть хлеба.

– Ведь, смею думать, вам любопытно узнать, чем кончилась наша история.

– Какая история?

– Та, что вы написали за эти дни. – Он повернулся ко мне, стряхивая пыль с платка прямо на мои брюки. – По правде сказать, мне хотелось бы прочитать ее.

– А разве вам она неизвестна?

– Поверьте, вспоминать всегда приятно.

– Это нелепая история.

– А зачем же вы ее написали?

– Не знаю.

– А вот я знаю. Вы писали, потому что не могли иначе, потому что некая высшая сила заставила вас это сделать. Но согласитесь, вам ведь и в голову не придет похвалиться, будто вы сами ее придумали. В ней нет ничего вашего, вы это отлично понимаете. Даже слова не ваши.

Он подвинул ко мне стул, сел, налил себе виски.

– Рукопись –