Мать Ми Ран обратилась к религии. Еще девочкой, в докоммунистические времена, она ходила в чхонджинскую церковь и теперь вновь открыла для себя прежнюю веру. Она постоянно молилась, прося прощения за то, что предала своих дочерей.

Ми Ран не верила в бога, а значит, ей труднее было найти утешение. Мучаясь угрызениями совести, она не могла спокойно спать, постоянно думала о сестрах, хотя напряженный распорядок ее жизни вовсе не располагал к раздумьям. Садясь за руль своего «хёндай», она чувствовала, что за это заплатили несчастные Ми Хи и Ми Сук.

Думала она и о друге, который остался в КНДР. Ми Ран считала, что именно благодаря ему она смогла преодолеть преграды, которое ставило перед ней ее происхождение, и обрести уверенность в себе как женщина и как педагог. При ней Чон Сан никогда не критиковал северокорейское правительство, но он учил ее думать своей головой, сохраняя ясность и независимость мышления.

Когда мы встречались с Ми Ран, она часто упоминала своего бывшего парня. Мне казалось, ей приятно поговорить о первой любви, о чем она не могла рассказать ни матери, ни, тем более, мужу. Вспоминая, как Чон Сан впервые увидел ее в кинотеатре, или о том, как они гуляли в темноте ночи напролет, она захлебывалась, как восторженная школьница, секретничающая с подружками: «Вы только представьте себе! Три года, прежде чем взяться за руки! Шесть лет до первого поцелуя! Да и поцелуем это можно было назвать с натяжкой: он просто коснулся моей щеки!»

Я в шутку заметила, что только безответная или несостоявшаяся (как в данном случае) любовь может длиться вечно. Казалось, будто Ми Ран скучает не столько по своему бывшему парню, сколько по той молоденькой наивной девушке, которой была когда-то.

Я спросила у нее, знает ли она, что стало с Чон Саном после ее эмиграции.

«Наверное, он уже женат», — почти прошептала она, пожимая плечами с показным равнодушием. Она говорила, будто ни о чем не жалеет (ведь она любит своего мужа), кроме как о том, что ей пришлось покинуть Северную Корею, не попрощавшись с Чон Саном. Она вспоминала тот последний день в Чхонджине, когда увидела его на улице (если это был действительно он), но не решилась подойти, чтобы не рисковать.

«Знаете, у нас с ним существовала какая-то особая связь. Мне почему-то кажется, что однажды мы еще встретимся», — сказала Ми Ран в середине октября 2005 года, вскоре после первого дня рождения сына.

А три недели спустя она позвонила мне. Даже по телефону прекрасно ощущалось ее радостное волнение. «Он здесь!» — объявила она.

Через неделю мы встретились в Сеуле в кафетерии Starbucks в нескольких кварталах от моего офиса. По рассказам Ми Ран о Чон Сане я представляла себе красивого статного мужчину, но вместо великана предо мной оказался худощавый молодой человек в джинсах и очках. И все же в нем было что-то особенное: белоснежные зубы, как у кинозвезды, выдающиеся скулы и ноздри вразлет, придающие его внешности экзотический татарский колорит (он показался мне немного похожим на Рудольфа Нуриева). Когда наш капучино был готов, Чон Сан вскочил с места, чтобы забрать чашки со стойки. Он двигался очень живо: судя по всему, ему было вполне комфортно. Ми Ран же явно нервничала. На встречу она надела короткую джинсовую юбку и накрасилась ярче, чем обычно.

Я собралась было заметить, что Чон Сан держится очень уверенно для человека, совсем недавно прибывшего из страны, где нет ни одной кофейни. Но оказалось, он живет в Южной Корее почти год. От агента национальной безопасности, который допрашивал его по прибытии, Чон Сан узнал о замужестве Ми Ран и решил, что для них обоих будет лучше, если он не станет пытаться с ней встретиться. Дело было вовсе не в охлаждении прежних чувств: ее отъезд ошеломил его гораздо больше, чем она могла себе представить. Чон Сан впал в отчаяние, его самооценка пошатнулась. Ситуация казалась ему абсурдной: почему они так долго таились друг от друга? Как глупо получилось: оба мечтали эмигрировать, но молчали! К тому же молодой человек чувствовал себя трусом из-за того, что не бежал раньше. Девушка не только покинула его, но еще и оказалась более отважной, чем он — это не могло не уязвить его самолюбия.

«Я полагал, будто во всем опережаю ее, но был неправ», — признался Чон Сан. Ми Ран тут же возразила, попытавшись его успокоить: «У меня, конечно, имелись кое-какие сомнения, и правительству я не доверяла, зато он гораздо больше меня знал об окружающем мире». Она улыбнулась, и Чон Сан продолжил свой рассказ.

После отъезда Ми Ран он с головой погрузился в работу, и в конце концов ему предложили постоянное место в исследовательском институте с перспективой скорого вступления в Трудовую партию. Родители и другие родственники были очень довольны: для гражданина КНДР такая карьера считалась пределом мечтаний. Жизнь Чон Сана в Пхеньяне складывалась вполне удачно. Он снимал теплое жилье и не испытывал недостатка в еде. Но остепеняться ему не хотелось: он не встречался с девушками из университета, на которых можно было бы удачно жениться, не ходил на дополнительные лекции, что могло бы повысить его шансы на вступление в партию. Каждый вечер после работы молодой человек приходил домой и плотно задергивал шторы, чтобы смотреть южнокорейское телевидение.

В 2001 году Чон Сан попросил разрешения уйти из института. Начальнику и коллегам он сказал, что его родители нездоровы и он как старший сын должен позаботиться о них. Это казалось вполне уважительной причиной для увольнения. На самом же деле он хотел вернуться в Чхонджин, где за его деятельностью наблюдали бы менее пристально и где он был бы гораздо ближе к китайской границе. Чон Сан подрабатывал то здесь, то там, некоторое время служил в доме престарелых неподалеку от места ночных прогулок с Ми Ран. Не желая транжирить деньги, он, как правило, проводил вечера дома с родителями. Приходилось терпеть неодобрительное молчание отца, который разочаровался в сыне, когда-то подававшем столь большие надежды.

Несмотря на решимость Чон Сана и детально проработанный план действий, у него все сложилось не так гладко, как у Ми Ран. Три года он копил деньги на бегство из страны. Будучи человеком педантичным, он тщательно взвешивал последствия каждого своего слова или шага, тщательно планировал каждую деталь, вплоть до того, что следует надеть в день побега. В итоге он выбрал дорогую рубашку с рисунком, которую прислал ему дядя из Японии. Для Чхонджина она была слишком яркой, но для Китая казалась подходящей (в ней он не будет похож на других бродяг из Северной Кореи). Чон Сан сложил в пакет свои лучшие японские брюки и рюкзак. Переход границы наметили на июнь, когда река была полноводной. Выбрали один из наиболее глубоких участков, который охранялся хуже других. Проводник взял с собой пустые пластиковые бутылки, чтобы использовать их вместо спасательных кругов. Чон Сан и еще одна беженка, сорокалетняя женщина, переходившая границу вместе с ним, разделись до белья, стыдливо отвернувшись друг от друга, хотя вокруг было темно, как в могиле. Боясь намочить одежду, Чон Сан завернул ее в полиэтиленовые пакеты.

Вода доходила ему до подбородка, а течение оказалось сильнее, чем он думал. Женщину волны накрыли с головой, плавать она не умела. Чон Сан крепко держал ее за руку и упорно двигался вперед. Внезапно его босые ноги почувствовали под собой песчаное дно, и он в промокшем насквозь белье выбрался на берег. За ним выбралась и женщина. Они были в Китае. Чон Сан взглянул назад, на противоположный берег реки, и увидел зубчатые силуэты северокорейских гор на фоне неба, тронутого первыми проблесками зари. Его кольнула тоска, но раздумывать было некогда. Он надел вещи, которые промокли, несмотря на полиэтилен, и пошел за проводником прочь от реки, в горы. Через некоторое время корейский берег совсем скрылся из вида.