была в городе самой длинной, самой широкой и самой фешенебельной и называлась Кожевенной. Вторая – короткая, узкая, бедная – вела круто вниз и звалась Сокольей, в честь стародавнего, уже исчезнувшего трактира, чья вывеска изображала сокола.

На Кожевенной улице испокон веку проживали сплошь добропорядочные, степенные бюргеры, владельцы собственных домов, собственных мест в церкви и собственных садов, которые на задворках уступами поднимались круто в гору и упирались заборами в поросшую желтым дроком железнодорожную насыпь, возведенную в 1870 году. Фешенебельностью с Кожевенной могла соперничать только Рыночная площадь, где располагались церковь, окружное управление, суд, ратуша и ведомство церковного суперинтендента, производившие своей аккуратной солидностью весьма приятное городское впечатление. Присутственных зданий на Кожевенной не было, зато радовали глаз старые и новые буржуазные жилища с прочными входными дверьми, прелестные старомодные фахверковые домишки, приятные светлые фронтоны; а особенно приветливой, уютной и полной света улица выглядела оттого, что дома стояли в один ряд, ибо по другую сторону мостовой у подножия стены, снабженной деревянными перилами, текла река.

Если Кожевенная улица была длинной, широкой, светлой, просторной и добропорядочной, то Соколья являла собой полную ей противоположность. Здесь теснились покосившиеся угрюмые домишки с пятнистой, осыпающейся штукатуркой, нависающими фронтонами, не раз проломленными и залатанными дверьми и окнами, с кривыми трубами и худыми водостоками. Эти дома отнимали друг у друга пространство и свет, и улочка была узенькая, причудливо извилистая, погруженная в вечный сумрак, который в дождливую погоду и после заката солнца оборачивался сырыми потемками. Повсюду перед окнами на жердях и веревках постоянно сохла уйма белья; ведь сколь маленькой и бедной ни была эта улочка, обитали там несчетные семейства, не говоря уж о поднанимателях и ночлежниках. Все уголки и закоулки кособоких, обветшалых лачуг кишели жильцами, а вместе с ними гнездились нищета, пороки и болезни. Вспыхнет тиф – так непременно там, убьют кого-нибудь – опять же там, а случись в городе кража, вора перво-наперво тоже искали на Сокольей. Останавливались там и бродячие торговцы, в том числе забавный продавец чистящего порошка, по прозвищу Коняга, и точильщик ножниц Адам Хиттель, которому приписывали все злодеяния и пороки.

В первые школьные годы Ханс частенько наведывался на Соколью. Вместе с подозрительной шайкой оборванных белобрысых мальчишек слушал истории про убийства, которые рассказывала печально знаменитая Лотта Фромюллер, разведенная жена мелкого трактирщика, отсидевшая пять лет в тюрьме. В свое время Лотта славилась красотой, имела среди фабричных множество любовников и не раз бывала причиной скандалов и поножовщин. Теперь она вела одинокую жизнь и вечерами, по окончании фабричной смены, варила кофе и рассказывала истории; дверь у нее при этом стояла нараспашку, и, помимо женщин и молодых работяг, у порога всегда толпилась целая гурьба соседских ребятишек и слушала ее с восторгом и ужасом. На черном каменном очаге кипела в кофейнике вода, рядом горела сальная свечка и вместе с синим угольным пламенем озаряла переполненное мрачное помещение трепетным фантастическим светом, отбрасывая на стены и потолок непомерно огромные тени слушателей и наполняя все призрачным движением.

Там восьмилетний мальчуган познакомился с двумя братьями Финкенбайн и около года, наперекор строгому отцовскому запрету, водил с ними дружбу. Звали их Дольф и Эмиль, эти самые отчаянные уличные мальчишки в городе славились кражей фруктов и мелкими потравами в лесу, были мастерами по части несчетных ловких проделок и проказ. Попутно они приторговывали птичьими яйцами, свинцовыми грузилами, воронятами, скворцами и зайцами, ставили запрещенные ночные удочки и во всех садах города чувствовали себя как дома, ведь не нашлось еще такого островерхого забора и такой утыканной стеклами стены, чтобы они с легкостью через них не перелезли.

Но в первую очередь Ханс подружился с Германом Рехтенхайлем, который опять-таки жил на Сокольей. Герман был сирота, парнишка больной, однако не по годам взрослый и незаурядный. Поскольку одна нога у него была короче другой, он поневоле всегда ходил с костылем и в уличных играх участвовать не мог. Худой, с бескровным, печальным лицом, с преждевременными жесткими складками у рта и слишком острым подбородком, в ручных работах он выказывал поразительную сноровку, а еще страстно любил рыбалку и заразил этой любовью Ханса. В ту пору Ханс еще не имел карточки рыболова, но они все равно тайком удили рыбу в укромных местах, и если уж законная охота доставляет радость, то браконьерство, как известно, вообще дарит величайшее наслаждение. Колченогий Рехтенхайль учил Ханса срезать хорошие удилища, плести и красить лесу из конского волоса, вязать нитяные силки, вострить рыболовные крючки. Учил по приметам определять погоду, наблюдать за рекой и мутить воду отрубями, выбирать подходящую приманку и правильно наживлять ее на крючок, учил отличать одну рыбу от другой и слушать ее при уженье, держать лесу на должной глубине. Без слов, только собственным примером и присутствием, наглядно показывал приемы и помогал выработать чутье – когда пора подсекать, а когда стравить лесу. Красивые покупные удилища, пробковые поплавки, прозрачную леску да и вообще всю искусственную снасть он презирал, с жаром над нею насмехался и уверял Ханса, что никак нельзя ловить на удочку, которую не смастерил целиком и полностью своими руками.

С братьями Финкенбайн Ханс рассорился; скромный хромоногий Рехтенхайль покинул его без скандала. Однажды февральским днем он лег в свою убогую постель, положил костыль на стул, поверх одежды, впал в горячку и вскоре тихо угас; Соколья улица тотчас его забыла, и только Ханс еще долго по-доброму вспоминал о нем.

Но число странных обитателей Сокольей улицы им отнюдь не исчерпывалось. Кто не знал уволенного за пьянство письмоносца Рёттелера, который раз в две недели валялся пьяный посреди мостовой или учинял ночные скандалы, в остальном же был добрым, как дитя, и постоянно благодушно улыбался? Он угощал Ханса понюшкой табачку из овальной табакерки, иногда получал от него в подарок рыбу, жарил ее в масле и приглашал Ханса отведать. Еще он владел чучелом канюка со стеклянными глазами и старинными курантами, которые негромко и нежно играли давние танцевальные мелодии. А кто не знал дряхлого механика Порша, который всегда носил манжеты, хоть и ходил босой? Сын строгого сельского учителя старой выучки, он наизусть знал пол-Библии и уйму пословиц и нравоучительных сентенций, но ни это, ни седины не мешали ему изображать ловеласа перед всеми женщинами и часто напиваться. В подпитии он любил сидеть на каменной тумбе на углу возле гибенратовского дома, окликая по имени всех прохожих и щедро потчуя их назиданиями.

– Ханс Гибенрат-младший, дражайший сын мой, послушай, что я тебе скажу! Как говорит Сирах