пришло. Хайльнер уехал и пропал, его образ и побег мало-помалу стали историей, а затем и легендой. Позднее, после еще нескольких дерзких проделок и заблуждений, жизненные горести усмирили горячего юнца, и из него все же получился если и не герой, то настоящий мужчина.

Ханс так и остался под подозрением, что ему было известно о побеге Хайльнера, и это окончательно лишило его благоволения учителей. Как-то раз, когда на уроке он не ответил на целый ряд вопросов, один из них сказал ему:

– Отчего вы не сбежали вместе с вашим распрекрасным другом Хайльнером?

Эфор на уроках его не спрашивал, только искоса смотрел с презрительным сочувствием, как фарисей на мытаря. Этот Гибенрат больше не в счет, он – изгой.

Глава 5

Подобно хомяку с накопленными запасами, Ханс еще несколько времени держался за счет ранее приобретенных познаний. Затем началось мучительное оскудение, вперемежку с короткими и бессильными новыми попытками вырваться вперед, безнадежность которых смешила и его самого. Он перестал без толку себя терзать, вслед за Пятикнижием забросил Гомера, вслед за Ксенофонтом – алгебру и равнодушно наблюдал, как мало-помалу теряет у учителей добрую славу, съезжает с «хорошо» на «удовлетворительно», с «удовлетворительно» на «посредственно» и, наконец, на «нуль». Когда не болела голова – а она теперь опять болела регулярно, – он думал о Германе Хайльнере, погружался в свои эфирные, большеглазые грезы и на целые часы впадал в какое-то полузабытье. На участившиеся упреки наставников отвечал с недавних пор лишь добродушной, покорной улыбкой. Одного только младшего учителя Видриха, дружелюбного молодого человека, огорчала эта беспомощная улыбка, и он сочувственно щадил выбитого из колеи подростка. Остальных учителей Ханс возмущал, они наказывали его презрительным невниманием или иной раз пытались ироническим подначиванием разбудить в нем уснувшее честолюбие:

– Коль скоро вы не изволите спать, то, может быть, мне позволено попросить вас прочитать это предложение?

Эфор кипел благородным негодованием. Этот тщеславный человек был очень высокого мнения о власти своего взгляда и выходил из себя, когда Гибенрат в ответ на его царственно-грозное вращание глазами снова и снова покорно улыбался, сам же эфор мало-помалу начинал нервничать:

– Нечего так глупо улыбаться, вам впору рыдать.

Большее впечатление произвело отцовское письмо, в котором тот с ужасом заклинал его исправиться. Эфор написал Гибенрату-старшему, и тот перепугался сверх всякой меры. Его письмо Хансу было собранием всех подбадривающих и морально-негодующих фраз, какие имелись в запасе у этого славного человека, и все же в нем невольно сквозила плаксивая жалобность, причинявшая сыну боль.

Все эти ревностно исполняющие свой долг наставники молодежи, от эфора до старшего Гибенрата, профессоров и младших учителей, видели в Хансе препятствие своим желаниям, нечто закоснелое и инертное, что необходимо обуздать и силой вернуть в должную колею. Никто, кроме разве что сострадательного младшего учителя, не видел за беспомощной улыбкой худенького мальчишечьего лица, как страдает гибнущая душа и, утопая, в страхе и отчаянии озирается по сторонам. Ни у кого даже мысли не мелькнуло, что до такого состояния это хрупкое существо как раз и довели школа и варварское честолюбие отца и иных учителей. Почему в наиболее ранимом и опасном возрасте подростку приходилось изо дня в день трудиться до глубокой ночи? Почему у него отняли кроликов, нарочно отвадили от него товарищей в латинской школе, запретили рыбачить и просто гулять, внушили ему пустой, пошлый идеал жалкого изнурительного честолюбия? Почему даже после экзамена не предоставили вполне заслуженных каникул? И вот теперь загнанный жеребенок лежал у дороги и никуда не годился.

К началу лета окружной врач еще раз заявил, что речь идет о неврастеническом состоянии, обусловленном в первую очередь ростом. На каникулах Хансу надо набраться побольше сил, хорошо кушать и почаще гулять в лесу, – тогда все наладится.

Увы, до этого не дошло. За три недели до каникул однажды на послеобеденном уроке профессор резко выбранил Ханса и еще продолжал свой нагоняй, когда Ханс рухнул на свое место, испуганно задрожал, судорожно разрыдался и в результате сорвал урок. Оставшиеся полдня мальчик провел в постели.

На следующий день на уроке математики его вызвали к доске начертить геометрическую фигуру и привести соответственное доказательство. Он вышел из-за парты, но возле доски у него закружилась голова; он бессмысленно водил по доске мелом и линейкой, уронил то и другое, а когда нагнулся поднять, встать не смог, так и остался на коленях.

Окружной врач рассердился, что пациент позволяет себе такие фокусы. Однако в выражениях был весьма осторожен, назначил немедленный отдых и рекомендовал пригласить невропатолога.

– Не дай бог, виттову пляску[56] заработает, – шепнул он эфору, который кивнул головой и почел за благо сменить немилостиво-раздраженную мину на отечески сокрушенную, что удалось без труда и весьма ему шло.

И он, и врач написали Хансову отцу, сунули письма мальчику в карман и отправили его домой. Раздражение эфора обернулось тяжким беспокойством – что подумает об этой новой беде школьное ведомство, только что растревоженное историей с Хайльнером? К всеобщему удивлению, он даже не стал произносить соответствующую случаю речь и в последние часы держался с Хансом прямо-таки зловеще-ласково. Ему было ясно, что из этого отпуска мальчик не вернется – даже выздоровев, сильно отставший ученик уже не сумел бы наверстать упущенные недели, а тем паче месяцы. На прощание эфор, разумеется, сказал ободряюще-сердечное «до свидания», однако, когда он позднее заходил в дортуар «Эллада» и видел три пустующие конторки, ему всякий раз делалось не по себе, и он с трудом подавлял мысль, что в исчезновении двух одаренных воспитанников, пожалуй, есть отчасти и его вина. Но, как человек храбрый и нравственно сильный, он в конце концов сумел изгнать из своей души эти бесполезные и мрачные сомнения.

И вот уж монастырь с его церквами, воротами, фронтонами и башнями пропал из глаз семинариста, отъезжающего с небольшим саквояжем, растаяли вдали лес и гряды холмов, на их месте возникли плодородные луга с фруктовыми садами соседней баденской земли, затем Пфорцхайм, а сразу за Пфорцхаймом поднялись сизо-черные, поросшие ельником горы Шварцвальда, изрезанные множеством речных долин и в летний зной еще более синие, прохладные, сулящие тень, нежели в иное время. Мальчик не без удовольствия смотрел на переменчивый и все более привычный ландшафт, пока, неподалеку от родного города, не вспомнил об отце и мучительный страх встречи окончательно не испортил ему скромную радость от путешествия. В памяти снова ожили поездки на штутгартский экзамен и в Маульбронн с их волнениями и боязливой радостью. Что проку теперь