– Да? Правда?

– Дома. Дочка соседа. И этой зимой я ее поцеловал.

– Поцеловал?..

– Да… Знаешь, было уже темно. Вечером, на катке, она разрешила помочь ей снять коньки. Вот тогда я и поцеловал ее.

– Она ничего не сказала?

– Нет. Убежала прочь, и все.

– А потом?

– Потом?.. Ничего.

Он опять вздохнул, а Ханс смотрел на него как на героя, явившегося из запретного сада.

Тут прозвенел звонок, пора спать. Когда потушили лампу и все стихло, Ханс еще целый час с лишним лежал без сна и думал о поцелуе, которым Хайльнер наградил свою любимую.

На другой день он хотел продолжить расспросы, но постеснялся, а Хайльнер, поскольку Ханс не расспрашивал, не осмелился сам возобновить вчерашний разговор.

На уроках дела́ у Ханса обстояли все хуже. Учителя начали сердиться и бросать на него странные взгляды, эфор был мрачен и раздражен, да и однокашники давно заметили, что Гибенрат скатился со своих высот и уже не метит в первые ученики. Только Хайльнер ничего не замечал, сам-то он не придавал учению особой важности, а Ханс видел происходящее, видел, как меняется, но не обращал внимания.

Между тем Хайльнеру надоело выпускать газету, и он полностью вернулся к своему другу. Вопреки запрету не раз сопровождал Ханса на ежедневной прогулке, лежал с ним рядом на солнышке, мечтал, читал стихи или вышучивал эфора. Ханс каждый день надеялся, что он продолжит рассказ о своих любовных приключениях, но чем дальше, тем больше робел спросить об этом. Товарищи по-прежнему симпатии к ним не питали, ведь своими злыми остротами в «Дикобразе» Хайльнер ни у кого доверия не снискал.

Газета тем временем и без того захирела; она изжила себя, да, собственно, и рассчитана была только на скучные недели меж зимой и весной. Начинающаяся прекрасная пора предлагала теперь вдоволь развлечений – сбора гербариев, прогулок и игр на воздухе. Каждый полдень гимнасты, борцы, бегуны и любители игр с мячом наполняли монастырский двор гамом и жизнью.

Вдобавок новое громкое происшествие, виновником и центром которого вновь оказался всеобщий камень преткновения – Герман Хайльнер.

Эфор доведался, что Хайльнер смеется над его запретом и чуть не каждый день сопровождает Гибенрата на прогулках. На сей раз эфор не стал тревожить Ханса, вызвал к себе в кабинет лишь главного грешника, своего давнего недруга. И обратился к нему на «ты», против чего Хайльнер немедля запротестовал. Эфор упрекнул его в неподчинении. Хайльнер заявил, что он Гибенрату друг и никто не вправе воспрещать им общаться. Разыгралась ужасная сцена, и в результате Хайльнер угодил на несколько часов под арест, а вдобавок ему было категорически запрещено в ближайшее время прогуливаться с Гибенратом.

На следующий день Ханс поэтому вновь отправился на свою официальную прогулку в одиночестве. В два часа он вернулся и вместе с остальными вошел в класс. Когда начался урок, выяснилось, что Хайльнер отсутствует. Все было в точности как при исчезновении Индуса, только на этот раз про опоздание никто не думал. В три часа все ученики вкупе с тремя учителями вышли искать пропавшего. Разошлись-разбежались по лесу, окликая его; иные, в том числе двое учителей, не исключали, что он мог что-то над собой сделать.

В пять по телеграфу уведомили все окрестные полицейские участки, а вечером отослали спешное письмо Хайльнерову отцу. Настал поздний вечер, но никаких следов найти так и не удалось, и до глубокой ночи повсюду в дортуарах шептались и шушукались. Большинство однокашников склонялись к мысли, что он утопился. Кое-кто считал, что он попросту сбежал домой. Однако выяснилось, что денег у беглеца быть не могло.

Очень многие думали, Ханс должен что-то знать. Но они ошибались, наоборот, он больше всех испугался и больше всех горевал, а ночью в дортуаре, слыша, как товарищи сыплют вопросами и домыслами, пустословят и остроумничают, забрался поглубже под одеяло и долгие тяжкие часы лежал без сна, изнывая от страха за друга. Предчувствие, что тот не вернется, сжимало его изнемогающее сердце и наполняло его опасливой болью, пока он не уснул в горе и усталости.

В те же часы Хайльнер лежал в роще в нескольких милях от монастыря. Он озяб и не мог уснуть, но, охваченный могучим ощущением свободы, дышал полной грудью и расправлял члены, будто вырвался из тесной клетки. В бегах он был с полудня, купил в Книтлингене хлеба и теперь, нет-нет да и откусывая от буханки, глядел сквозь еще по-весеннему редкое сплетение ветвей в ночной мрак, на звезды и бегущие облака. Где он в конце концов окажется, его нисколько не интересовало; так или иначе, он сбежал из ненавистного монастыря и доказал эфору, что его воля сильнее приказов и запретов.

Хайльнера тщетно искали весь следующий день. Вторую ночь он провел неподалеку от какой-то деревни, в поле, среди вязанок соломы, утром снова ушел в лес и лишь под вечер, когда опять вздумал наведаться в ближнюю деревню, попал прямо в руки сельского егеря. Тот отнесся к нему с добродушной насмешкой и отвел в ратушу, где он остроумием и лестью завоевал сердце старосты, который забрал его на ночлег к себе домой, а перед сном щедро угостил яичницей с ветчиной. Наутро за ним приехал отец.

Когда беглеца доставили обратно в монастырь, там поднялось большое волнение. Однако Хайльнер шел с высоко поднятой головой и, казалось, ничуть не сожалел о своем смелом маленьком путешествии. От него потребовали извинений, но он ответил отказом и предстал перед судилищем педагогического совета, не выказывая ни робости, ни почтительности. Вообще-то его хотели оставить в семинарии, но тут чаша терпения переполнилась. Он был с позором отчислен и вечером вместе с отцом уехал навсегда. Своему другу Гибенрату он на прощание мог только пожать руку.

По этому случаю беспримерной строптивости и испорченности господин эфор произнес пространную, яркую и пламенную речь. Однако ж его отчет штутгартскому начальству звучал намного сдержаннее, скромнее и растеряннее. Семинаристам запретили переписываться с выбывшим чудовищем, Ханс Гибенрат, впрочем, на это лишь усмехнулся. Не одну неделю монастырь гудел разговорами о Хайльнере и его побеге. Дальность и ход времени изменили общий приговор, и позднее кое-кто стал смотреть на беглеца, которого все некогда пугливо избегали, как на улетевшего из заточения орла.

В дортуаре «Эллада» пустовали теперь две конторки, и последнего из ушедших забыли не так скоро, как первого. Лишь эфор предпочел бы, чтобы и второй тихо канул в небытие. Но Хайльнер ничем не нарушал монастырский покой. Друг его ждал-дожидался, однако ни одного письма так и не