четыре десятилетия к этой минаевской традиции примкнул Маяковский в плакатных текстах, сочинённых для издательства «Сегодняшний лубок» (1914). Многие из этих плакатов содержат запоминающиеся каламбурные рифмы:

Сдал австриец русским Львов,

Где им зайцам против львов!

* * *

Выезжал казак за Прут,

Видит – немцы прут да прут.

Только в битве при Сокале

Немцы в Серет ускакали.

* * *

Живо заняли мы Галич,

Чтобы пузом на врага лечь.

* * *

С криком «Deutschland über alles!»

Немцы с поля убирались.

Последний пример особенно интересен – это случай удивительного совпадения звучаний в двух разных языках: «über alles» – «убирались»; русский глагол-«тёзка» выставляет на смех немецкий шовинистический лозунг: «Германия превыше всего!». Маяковский – большой мастер стиховых каламбуров; в частности, их он имел в виду, когда в поэме «Во весь голос» (1930) утверждал, что в его книгах

Оружия

          любимейшего род,

готовая

          рвануться в гике,

застыла

          кавалерия острот,

поднявши рифм

          отточенные пики.

Опыт Д. Минаева и Вл. Маяковского продолжает уже названный Яков Козловский. У него рифмы-омонимы строят не только шуточные, но и почти серьёзные стихи, как, например, пейзаж, озаглавленный «Шторм»:

Мне виделся моря вечерний овал

В седом облаченье и в алом,

Рокочущий вал разбивался о вал,

Сменялся рокочущим валом.

Над гребнями моря, и сосен, и скал,

По тучам, высоким как хоры,

Не демон, летая, утехи искал,

А ласточек резвые хоры.

И всё же чаще и у него омонимы – озорные каламбуры, иногда очень остроумные, как, например, в четверостишии, озаглавленном

Тугодумы

Бредешь долиной, огибаешь мыс ли,

Ты видишь, что у ближних в черепах

В движение порой приходят мысли

С медлительностью плоских черепах.

Или в эпиграмме:

Ревнивый индюк

Петух индюшке строил куры,

И вопли индюка неслись:

– Какой позор! Куда глядите, куры?

А куры ревновали, но… неслись.

«Литературная Россия», 1966, № 45

В заключение этой главки напомним известные строки, ставшие детским фольклором – конечно, они бессмысленны, но в их абсурдности есть особое обаяние считалки, весёлой словесной игры:

Сев в такси, спросила такса:

– За проезд какая такса?

А водитель: – Денег с такс

Не берем совсем. Вот так-с.

Во всех этих стихах рифма обращает на себя внимание, бросается в глаза, выпирает, красуется; она нескромна, навязчива, выделяется из стиха, из естественной, плавной речи; она подана крупным планом. Это, как мы видели, противоречит принципам классицизма – искусства благородных, гармонических ансамблей: целое заслоняется броской частностью. В прошлом веке такое усиление частностей встречалось в сочинениях комических. Но подобно тому, как «от великого до смешного», так и

От смешного до высокого – один шаг

В начале XX века произошло неожиданное и странное изменение: то, что прежде считалось комическим, стало возвышенным. В стихах Маяковского можно обнаружить все черты комической рифмы, они даже усилились, к ним ещё прибавились другие, сходные, но уже ничего смешного в такой рифме не было. Прежде комизм рождался из неожиданности. Теперь неожиданность ничего смехотворного в себе не таила, – напротив, в ней обнаружился смысл иной, трагический. Уже молодой Маяковский придавал этой внезапности большое значение. В сатирическом журнале «Новый Сатирикон» (1916, № 45) он напечатал вызывающую миниатюру:

Издевательства

Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле,

душу во власть отдам рифм неожиданных рою.

Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов

                                                                   зацыкали

те,

кто у дуба, кормящего их,

корни рылами роют.

Это стихотворение сопровождалось подзаголовком: «Цикл из пяти» (вот что значат, кстати, слова – «…распущу фантазию в пёстром цикле»). Все пять вещей направлены против обывателя, бешенство которого Маяковский вызывал охотно, даже радостно – он в не слишком-то хитроумной перифразе именовал почтенных мещан свиньями («те, кто у дуба… корни рылами роют»). «Рой неожиданных рифм» имеется во всех пяти стихотворениях, начиная с первого приведённого нами. Здесь «цикле – зацыкали» – удивительная по звуковому богатству и глубине рифма, где совпадают три согласных (ц – к – л), которые редко оказываются вместе, а кроме того, внезапности способствует и неравносложность: она ведёт к тому, что первый член рифмующей пары, слово «цикле», несколько растягивается в произношении («цик/ле»), тогда как второй несколько сокращается («зацык[а] ли»). Вторая пара рифм тоже поражает звуковой полнотой и к тому же омонимичностью. «Рою» (дательный падеж существительного «рой») и «рою» (от глагола «рыть») – омонимы. У Маяковского отклонение от омонима – «роют»; но общее впечатление неожиданности и даже занятной омонимичности сохраняется.

Поглядим, каков же «рой неожиданных рифм» в стихотворении этого цикла «Никчёмное самоутешение» (1916); здесь идёт речь о засилии хамства и варварства, воплощённого Маяковским в фигуре извозчика. Первая строфа:

Мало извозчиков?

Тешьтесь ложью.

Видана ль шутка площе чья?

Улицу врасплох огляните –

из рож ее

чья не извозчичья?

Понятно, что главные слова в этих строках – те, что стоят в рифме. А рифмы – составные, причём в первом случае идёт сначала однословный член, а во втором сначала двусловный:

ложью – рож её

площе чья – извозчичья

В первом случае усиливается слитность двусловного члена рифмы («рож её» поневоле произносится как «рожие»); во втором случае посреди слова возникает пауза, рассекающая его надвое («извозчичья» поневоле произносится как «извощи-чья»). Слова, стоящие в рифме, приобретают рельефность; они, так или иначе видоизменяясь, несут могучее ударение, выпячиваются, отделяются от окружения. И неожиданность сопоставлений слов в рифмующей паре, и звуковая деформация слов ведут к выделению из фразы слова как такового. Возникает то, что уже современники молодого Маяковского назвали «поэзия выделенного слова». Вот ещё одна строфа, четвёртая:

Все равно мне,

что они коней не поят,

что утром не начищивают дуг они –

с улиц,

с бесконечных козел

тупое

лицо их,

открытое лишь мордобою и ругани.

Главная рифма и