всех. Бедная Донна только одаривала меня взглядами, которые говорили, что я могу злиться сколько угодно, но мне лучше перестать вымещать его на ней.

Это было нечестно по отношению ко всем окружающим.

Может, я был таким же упрямым, как Оклин, думая, что могу каким-то образом заглушить в себе эти эмоции, даже без алкоголя, и это всё исправит.

Ранее, событие в кладовой доказало, насколько тщетной была эта мысль. Я знал, что она была там одна, и всё равно пошёл. Жаждущий наказания, знающий, что ничего хорошего из этого не выйдет. Я всё равно был эгоистичным ублюдком и поцеловал её. Я просто ненавидел видеть, как ей больно. Нужно было поцелуями прогнать её боль, ещё раз сказать ей, как мне жаль.

Каждый день на занятия она приходила как зомби, выглядя так же плохо, как я себя чувствовал. И я ненавидел это. Ненавидел каждую мелочь во всём этом. Больше всего я ненавидел то, каким слабым я себя чувствовал. Как будто я заставлял нас проходить через это, потому что я слабый, ущербный человек. Можно было бы подумать, что это подтолкнёт меня что-то предпринять, но всё оказалось пустой тратой времени. Я думал, что уже сумел что-то сделать с этим, и всё же я стоял посреди парка с двумя своими учениками, пытаясь просто не собрать свои вещи и не сказать им, чтобы они перестали тратить моё время впустую, чтобы я мог пойти домой и снова напиться до смерти.

Это не я. Мне нравилось преподавать. Мне нравился этот проект и восхищение студентов тем, что они видят звёзды так, как никогда не видели раньше.

Где-то за последние несколько месяцев я потерял эту версию себя. Вместо этого я постукивал большим пальцем по бедру, с нетерпением ожидая, когда Андреа закончит строчить какую-то заметку в своей записной книжке, чтобы мы могли убраться отсюда к чёртовой матери, а я мог пойти домой и выпить.

— Готово! — победоносно провозгласила она.

— Фантастика, — произнёс я, уже разбирая телескоп. — Вы, ребята, можете идти, а я всё соберу.

— Вам нужна какая-нибудь помощь, доктор Пирс? — спросила Андреа, опускаясь на колени слишком близко ко мне, чтобы взять деталь.

— Нет, — отрезал я, заставив её отдёрнуть руку, как будто я дал ей пощёчину. — Не надо, — повторил я, на этот раз мягче. — Спасибо, но у меня всё в порядке. Уже поздно. Иди домой.

Как только загрузил всё в машину, я помчался домой. Я оставил чемодан в машине и открыл дверь, бросив ключи на стол и сбросив пальто, оставив его лежать на полу.

Схватив стакан, я пошёл на кухню за бутылкой ликёра в верхнем шкафчике, поскольку уже выпил всё, что было в моём баре. Я наполнил половину стакана и выпил его в два глотка. Я наполнил его снова и подумал об Оклин. Я подумал о том, какими мягкими ощущались её губы на моих губах. Какими золотистыми казались её глаза, когда они были затуманены слезами.

Я выпил содержимое бокала и снова наполнил его.

Я подумал о том, как её щека прижалась к моей ладони, ища утешения, которое я больше не знал, как ей дать.

Выпил снова. И снова наполнил.

Я подумал о том, как её крики эхом отражались от стекла в кладовой, и всё это отдавало внутри, снова пронзая моё сердце.

Я снова выпил, но притормозил, когда подошёл, чтобы откупорить бутылку и наполнить свой стакан.

Кровь стучала у меня в ушах. Мой кулак слишком сильно сжал горлышко бутылки. Огонь, горевший в моём желудке, поднялся к груди, заставляя лёгкие гореть, как в огне. Двенадцать лет после терапии. Двенадцать лет после дыхательных упражнений, заставлявших меня чувствовать, что я контролирую свои эмоции. Двенадцать лет ощущения, что я, наконец, контролирую свои действия, сгорели дотла, забрав с собой и меня.

И не только меня. Оклин тоже.

Рычание зародилось в глубине моей души и поднялось вверх по груди. Это был крик, полный ярости, и я дал волю чувствам. Я бросил бутылку в кухонную раковину и, чтобы хоть немного снять напряжение, слишком сильно стягивающее мои мышцы, швырнул стакан в стену, пронзительный звук бьющегося стекла, дождём падающего на деревянный пол, наконец вывел меня из оцепенения.

— Блядь, — закричал я, запуская руки в волосы и дёргая их. — Чёрт.

Снова и снова это было всё, о чём я мог думать. Мне было так хреново. Вся эта ситуация была хреновой. Я посмотрел на стакан на полу, и почувствовал истощение. Я должен был прибраться. Мне должно было быть не всё равно. Но я этого не сделал.

Я отвернулся от него и направился наверх, надеясь отключиться и не видеть снов об Оклин и о том, в какой бардак возвращается моя жизнь.

31

КЭЛЛУМ

Через две недели после разрыва с Оклин я всё ещё слишком много пил, пытаясь понять, лучше или хуже мне без неё. Лучше для неё, по крайней мере, потому что я не смогу вымещать на ней своё темпераментное настроение.

Две недели, а я становился всё более и более измотанным, похмелье давило на меня, влияя на мои занятия. Каждый раз, когда мне приходилось наблюдать, как она сидит на уроке, выглядя красивой, но такой же уставшей, как и я, мне хотелось подбежать к ней и всё исправить. Но я был не в том месте, где мог бы это сделать. Если я думал, что был в полном беспорядке, когда мы расстались, то сейчас я был чёртовой катастрофой.

Вдох на пять, выдох на пять. Повторить.

Ещё пять раз, и я почувствовал, что в какой-то степени готов выйти из машины и отправиться на занятия.

Весь контроль со скрежетом развалился, когда я посмотрела через лобовое стекло и увидел Оклин с Джексоном. Он подъехал к обочине, и она вышла, выглядя усталой, но всё ещё вызывающей у него искреннюю улыбку. Он подошёл к тротуару и заключил её в объятия. Она охотно подошла, тоже прижимая его к себе. Я сжал кожаную обивку руля, слушая, как кожа скрипит под давлением, и наблюдая, как он наклоняется и прижимается губами к её макушке.

Он отступил назад, всё ещё держа её за руку, пока не отошёл слишком далеко, их пальцы выскользнули друг от друга. Стали ли они парой? Пошла ли она дальше и позволила ли ему утешить себя?

Желчь закружилась у меня в животе, угрожая прожечь себе путь к горлу.

Как она могла быть с ним? Так