Вызванное великодушными изъявлениями народных чувств волнение сразу пропало. Знаком велел он Ле-Телье сойти с козел и перейти через улицу к маркизе де Сальян. Но маркиза, увидав все из своего окна, сама явилась в эту минуту и поспешно направилась к своей приятельнице, находившейся все еще в глубоком обмороке. Стали хлопотать, чтобы перенести ее в дом госпожи Сальян, и для этого воспользовались разукрашенным венками торжественным седалищем Мирабо, на котором и понесли ее.

Толпа следила за этой сценой с величайшим интересом. Ее радостные возгласы в честь Мирабо на минуту замолкли, и, одни из любопытства, другие из участия, все увлеклись страданием прекрасной знатной дамы, которую уносили, покрываемую поцелуями и слезами ее невестки.

Мирабо думал воспользоваться этой минутой, чтобы, во избежание дальнейших оваций со стороны своих друзей и избирателей, незаметно свернуть в другую улицу, где в доме его приятеля, адвоката Жобера, ждали его к обеду. Приглашение это ко дню его прибытия было ему послано еще в Париж, и он тем более хотел им воспользоваться, что там должны были собраться вожаки народной партии.

– Бедная Эмилия, мы разлучены и должны остаться разлученными, – говорил себе Мирабо, проходя по боковым улицам к дому своего приятеля. – Твои прелестные качества я признавал всегда, хотя мы одарили один другого суровыми, несчастными днями. Прекрасная, любящая, нежная, кроткая и милая, ты не могла, однако, поселить мир в наших сердцах. Да, когда ты лежала теперь передо мною бледная, без чувств, я вспомнил, что раз даже, когда мы оба были в раздражении, я тебя ударил, обвиняя в каком-то проступке, но никогда в неверности. Как отвратительно, как позорно было это с моей стороны! И вот сегодня я имел возможность вновь все загладить. Но, подобно тебе, не имевшей тогда силы противостоять отцовской и высокородной ненависти против Мирабо, подобно тебе, выставившей на показ всей Франции наш развод, и у меня теперь бессердечие взяло верх над всем, и я должен был тебе показать это перед целым народом, перед всеми моими избирателями. Я не желал этого, но иначе поступить не мог.

С такими мыслями подошел Мирабо к дому своего друга Жобера. В ту минуту, когда он уже хотел войти, он увидал стремительно гнавшего и пришпоривавшего своего коня всадника, который при виде Мирабо сразу остановил измученное животное и обратился к графу.

– Письмо от комиссаров по выборам третьего сословия города Марселя к господину графу Мирабо! – сказал курьер, передавая пакет.

Мирабо быстро распечатал послание, в котором в самых почтительных выражениях сообщалось, что выборы третьего сословия города Марселя прошли в его пользу и что он назначен депутатом этого сословия в собрании государственных чинов.

– Славно скакали вы, добрый человек, – с улыбкой ответил Мирабо, – но все-таки опоздали. Я уже имею право гордиться избранием мужей города Экса; теперь же гордость моя будет еще увенчана живейшей благодарностью с моей стороны господам марсельцам. Я люблю Марсель точно так, как люблю Экс и хотел бы для своего полного благополучия быть гражданином обоих городов. Однако Экс раньше взял меня к себе на службу, и я должен ему остаться верен. Передайте пока словесно этот ответ выборным комиссарам. Но я и сам явлюсь в Марсель герольдом моей глубочайшей благодарности!

Отпустив гонца, Мирабо поспешил войти к своим друзьям, ожидавшим его у праздничного стола.

В ясное, солнечное весеннее утро 4 мая 1789 года Шамфор сидел перед одной из кофеен в Версале за партией в шахматы с одним из своих приятелей, аббатом Черутти, с которым на днях прибыл сюда из Парижа.

Оба друга серьезно углубились в свою игру, хотя место, где они находились, не представляло требуемого для того спокойствия; напротив того, масса собравшихся и все прибывавших сюда людей более и более теснила забывших все игроков. Они продолжали, однако, держаться за своим маленьким столом, переставив его в угол решетки перед кофейной, и невозмутимо передвигали свои фигуры. Так как ожидаемое сегодня в Версале зрелище еще не наступило, то скоро вокруг играющих составился кружок наблюдавших за их борьбой. Временами, поднимая глаза от доски, Шамфор дружески кивал головой тому или другому из близстоявших, хотя знал их только в лицо, встречая в Париже, в Пале-Рояле за таким же шахматным столом.

Толпы народа, начавшие сегодня наводнять обыкновенно торжественно молчаливые улицы и площади Версаля, принадлежали, по большей части, к парижскому населению, прибывшему для присутствия на торжественной церемонии и шествии, предстоявших по случаю назначенного на пятое мая открытия собрания государственных чинов. Необыкновенное возбуждение, вызванное этим событием в столице Франции, привело за последние дни эти массы народа в Версаль. Среди них замечались уже страшные, суровые лица, внезапно, со дня выборов, появившиеся в Париже, и появление которых так поразило всех, точно вышли они из сокровеннейших пещер и трущоб, где до сей поры пребывали целыми столетиями.

Такой вид столицы, принявшей с некоторых пор неспокойное и даже угрожающее направление, начал распространяться и на обыкновенно столь приличные, отражающие придворный этикет улицы и площади Версаля. Все здесь напоминало о тех шумных скопищах народа, которые несколько дней тому назад буйствами и бесчинствами нагнали ужас на весь Париж, заставив уже коменданта Безенваля вызвать для усмирения два гвардейских полка.

С другой стороны, версальские улицы имели сегодня такой радостно оживленный вид, какой едва ли замечался до сих пор в старом чопорном городе французских королей. По улицам были развешаны драгоценные ковры, балконы домов разукрашены дорогими материями, а в окнах теснилась уже масса зрителей, между которыми пестрели изящнейшие туалеты красивых дам. На всех лицах замечалось выражение радостного ожидания. Сияющие счастьем взоры направлялись неизменно в ту сторону, откуда должно было показаться торжественное шествие депутатов трех сословий.

Полки французской и швейцарской гвардии выступили уже, чтобы от церкви Богоматери до церкви Святого Людовика, на пространстве, занимающем большую часть города, вытянуться в одну линию и образовать собою крепкую стену для процессии. Целью этого торжественного шествия было ознаменование кануна дня открытия национального собрания религиозным всенародным празднеством. Депутаты собрались в приходской церкви Богоматери, и весь город прислушивался к удару колокола, который должен был возвестить минуту выхода торжественного шествия трех сословий из этой церкви в церковь Святого Людовика.

– В ту самую минуту, как они подойдут, королю вашему будет мат, – сказал Шамфор аббату Черутти, внезапно, удивительным ходом делая шах.

– Этот шах королю, конечно, весьма грозен, – возразил аббат с тонкой улыбкой. – Но ставят впереди королеву, и получается новое пикантное положение, которое наделает вам хлопот, дорогой мой.

– Это худшее, что может случиться, когда королева становится перед королем, – возразил Шамфор с забавной миной. – Такое положение почти уже сгубило прекрасную Францию, а ваша игра, думаете вы, может на нем держаться? Королева, друг мой, не должна никогда становиться перед королем, потому что тогда, думая, что они совместно управляют государством, она вмешивается в дела, а это уже совсем скверное женское рукоделие. Насколько прекраснее будет все вокруг короля, если королева, отбросив тщеславие и гордое воображение, что всякая политика всего лучше обретается в ее руках, будет всегда оставаться между троном и народом. Смотрите, вот выступает, наконец, защищаемая двумя пешками башня. Эти фигуры представляют для меня всегда народную партию во всей своей природной силе и энергии. Вот эта народная группа ставится против королевы и многозначительным «шах королеве» угрожает ее величеству.