— Познакомься: мисс… — говорил Джон Бейли, — а это миссис… это Каролина… это мистер… это…

Тревожные взгляды ощупывали нарядное девичье платье, красивое, уверенное лицо — и, вопреки приличиям, тут же отводились в сторону под действием защитной реакции. Но постепенно все сгрудились вокруг нее, движимые артистическим или финансовым любопытством, наивные, как первокурсники, многословные, как ротарианцы. Все, кроме одной особы: миловидной молодой женщины, с грязной шеей и вороватыми глазами, которые так и впивались в лицо Джозефины. Слушая непрерывные речи и какие-то восторженные излияния, Джозефина понимала разве что половину сказанного: ее то и дело резкой болью пронзали мысли об отце. Ей уже казалось, что Лейк-Форест она покинула давным-давно, а в ушах все еще отдавался стук теннисных мячей среди неподвижности дня.

Собравшиеся вскоре уселись на складные стулья, и слово взял седовласый поэт.

— На утреннем заседании комитета обсуждался вопрос о нашей первой постановке. Мнения разделились. Драма мисс Хаммертон… — он отвесил поклон в стороны дамочки в брюках, — удостоилась серьезного внимания, но, поскольку один из наших спонсоров не приемлет сцен классовой вражды, эту сильную пьесу пришлось отложить.

Тут Джозефина вздрогнула, потому что мисс Хаммертон громогласно и гневно выкрикнула: «Козлы!» — а потом застонала на разные голоса, будто изображая стоны многих, нахлобучила мятую серую шляпу и в негодовании удалилась.

— Элси переживает, — отметил председательствующий. — К сожалению, наш спонсор — вы, несомненно, догадались, о ком идет речь, — занял непримиримую позицию; ретроград до мозга костей. Итак, ваш комитет единодушно проголосовал за пьесу Джона Бойнтона Бейли «Расовый бунт».

Джозефина выдохнула свои поздравления. Во время оваций девушка с вороватыми глазами подвинулась со своим стулом поближе к Джозефине.

— В Лейк-Форесте живешь? — напористо спросила она.

— Только летом.

— Эмили Коль знаешь?

— Нет, не знаю.

— А я-то думала, ты в Лейк-Форесте живешь.

— Действительно, я живу в Лейк-Форесте, — ответила Джозефина, сохраняя любезность, — но Эмили Коль не знаю.

Успокоившись не более чем на минуту, незнакомка продолжила:

— Ты, похоже, в нашем деле ничего не смыслишь.

— Это у вас драмкружок, верно?

— Драмкружок! Господи прости! — вскричала девица. — Все слышали? Она считает, что у нас тут драмкружок, вроде школы мисс Пинкертон. — Ее заразительный смех вскоре умолк, и она объявила: — Это движение «Маленький театр». Как же Джон тебя загодя не просветил? — Она повернулась к драматургу. — Ну что? Роли распределил?

— Нет еще, — коротко ответил он, раздосадованный ее нападками на Джозефину.

— Не иначе как затребуешь из Нью-Йорка саму миссис Фиске[65], — не унималась девица. — Думай быстрее, мы все как на иголках. Кто будет играть?

— Одно могу сказать, Эвелин: ты — точно не будешь.

Ее бросило в краску от удивления и злости.

— Ого! Когда же ты это решил?

— Давно.

— Ого! А как же реплики, которые я тебе подсказала для Клары?

— Сегодня же вычеркну: их всего три. Лучше я откажусь от этой постановки, чем возьму тебя на роль Клары.

Вся труппа обратилась в слух.

— У меня и в мыслях не было… — начала девица дрогнувшим голосом. — Даже в мыслях не было…

Джозефина заметила, что Джон Бейли побледнел больше обычного. Губы сжались в твердую, холодную линию. Вдруг девица вскочила, выкрикнула: «Чертов идиот!» — и бросилась прочь из зала.

Второй нервический исход поверг присутствующих в некоторое уныние: сбор труппы рассыпался и был перенесен на следующий день.

— Давай пройдемся, — предложил Джон, когда они с Джозефиной вышли в изменившийся до неузнаваемости послеполуденный мир.

Жара спала; с озера Мичиган потянуло первым ветерком.

— Давай пройдемся, — повторил он. — Меня чуть не вывернуло, когда она стала тебя задирать.

— Неприятная особа, но сейчас мне ее немного жаль. Кто она такая?

— Газетчица, — туманно ответил он. — Послушай, а ты сама не хочешь сыграть в моей пьесе?

— Ой нет, не получится… Я уже репетирую водевиль в Лейк-Форесте.

— Светская чушь! — презрительно бросил он и принялся паясничать: — «Вот идут наши веселые-развеселые девушки-гольфистки. Наверное, они споют нам песенку». Если сделаешь выбор в пользу моей вещи, получишь главную роль.

— Почему ты решил, что я справлюсь?

— Да ладно тебе! С твоим-то голосом! Вот послушай. Героиня пьесы похожа на тебя. Расовый бунт устраивают два парня, черный и белый. Черному надоела его черная жена, и он влюбился в яркую блондинку, отчего сам терзается, понимаешь? А белый парень по молодости влип и оказался в такой же ситуации. Но когда они улаживают свои семейные пертурбации, расовый бунт сам собой сходит на нет, понимаешь?

— Оригинально, — похвалила Джозефина. — И кого же, по-твоему, я могла бы сыграть?

— Девушку, в которую влюблен женатый человек.

— Белую?

— Естественно. В этой пьесе нет и намека на мисцегенацию.

Джозефина решила, что дома непременно залезет в словарь.

— На эту роль претендовала та девушка?

— Да. — Помрачнев, он добавил: — Моя жена.

— Ох… Ты женат?

— По молодости влип, как тот парень в пьесе. В принципе, мне это не помешало: мы с самого начала не разделяли старомодные буржуазные предрассудки — жить в одной квартире и все такое. Она даже фамилию мою не взяла. И все равно мы с ней на ножах.

Когда первое потрясение прошло, Джозефину больше не удивляло, что он — женатый человек; пару лет назад только дотошность сельского мирового судьи помешала Джозефине стать миссис Тревис де Коппет.

— У каждого свой крест, — заметил он.

Они свернули на Лейк-Шор-драйв и миновали Блэкстон, где к окнам льнула тихая танцевальная музыка.

Зеркальные стекла автомобилей, стремившихся на природу или на северный пляж, не давали огненному закату упасть на мостовую, но город мог легко обойтись без них, и воображение Джозефины не спешило лететь вслед за автомобилями. Она рисовала себе электрические вентиляторы, омаров на льду в ресторанных витринах, жемчужные вывески, сверкающие и крутящиеся на фоне тусклого городского неба, жаркого и темного. А над всем этим властвовала невероятно странная, тягучая мистерия крыш и опустевших квартир, белых платьев на аллеях парка, звездных пальцев и лунных лиц и прохожих со странными прохожими, которые знали друг друга разве что по имени.