Михай с Аликом поднялись и пошли к выходу. Выдохнули облегченно оба. Могло быть и хуже. Они уже выходили из двери, когда шеф их окликнул.

– Постойте. Мне тут мысль одна в голову пришла. Есть у меня дружок один, полковник из центрального аппарата МВД. Хороший мужик, хваткий. Может, пригласить его вечером, для усиления позиции? Если банкир, этот жулик, дурить начнет. Дашь ему, Алик, показания, расскажешь все как было. С ним можно откровенно, свой он в доску. Чего время терять? Давайте встретимся на всякий случай, для подстраховки.

«Вот и до показаний уже дошли, – с грустью подумал Алик. – Быстро».

Не хотел он встречаться ни с какими полковниками и тем более показания давать. С другой стороны, отказываться было тоже нельзя. Он уже совсем собрался согласиться на неприятную встречу, но неожиданно выручил Михай:

– Леонид Михайлович, – сказал он. – Свой полковник – это хорошо. Но какой бы свой ни был, все они одним миром мазаны. Узнает подробности и запомнит. Сегодня он свой, а завтра, кто его знает… Да и рано, по-моему, силовой ресурс включать. Банкир, конечно, жулик. Все банкиры сволочи, сам их ненавижу. Жулик-то он жулик, но не дурак же. Документами он обложен плотно. Деньги украсть вздумает – и без полковника сядет. А может, там правда технические проблемы. Давайте потерпим до завтра.

Михай повторил его слова о жулике. Обрадовался Алик такому плагиату.

«Смягчает, – подумал благодарно. – Демпфирует. Молодец. Работает схема, смотри-ка, работает, а ведь случайно придумана, по наитию, чтобы Аю спасти только».

ЛМ задумался, шумно пошкрябал пальцами подбородок. Сказал решительно:

– Логично, в принципе. Не будем пороть горячку. Но знайте, если что, полковник на низком старте. Идите, работайте.

Фраза про низкий старт полковника звучала двусмысленно. Пугающе даже.

«Рано я выдохнул, – расстроился Алик. – Далеко мне, пожалуй, еще до дыхания свободного. Во всех смыслах далеко».

Виски уже не помогало. Как компотик горьковатый хлебал он виски. Вторую бутылку хлебал, и не брало ни хрена. Окна гостиничного номера были распахнуты настежь, внутрь из темноты засасывало невероятных размеров и красоты редкие снежинки. А наружу, в офонаревший с расплавленными огнями московский вечер выбрасывало клубы синего табачного тумана. Обмен субстанциями не приносил в комнату ни свежести, ни тепла, ни холода – ничего. И виски не приносило ничего. Только тошнота подкатывала неумолимо и боль головная.

«Блевать буду, – подумал Алик. – И этот обмен ничего не принесет. Круговорот ничего в природе. Выпил ничего. Выблевал ничто. И сам никто».

Страшно стало. Знал он, что такое страх. Всю жизнь в страхе прожил. Сначала маму боялся, потом быдла всякого, потом в институт не поступить, бедности боялся сильно, что не сможет любовь свою накормить, детей обеспечить. Потом боялся тюрьмы и ментов. Но всегда боялся только за себя. Была в нем непоколебимая уверенность, что если с ним будет все хорошо, то и с близкими ничего не случится. Главное самому быть здоровым, богатым и на свободе. А остальное он решит, купит и разрулит. И решал, покупал, разруливал. Заболеет кто – вылечит. В депрессию впадет – развеселит. Читать не умеет – научит. Учиться не хочет – заставит. Жена однажды разлюбила, так влюбил он ее в себя заново. Немного фантазии, голова на плечах и деньги чудеса творили. За кого же еще бояться? За себя, только за себя, и никак иначе. А сейчас – иначе. Не так сейчас… За себя, конечно, тоже боялся. Все как обычно. Посадят, деньги отнимут. Семью из дома выгонят, и пойдут его детки по свету белому, милостью станут жить людской. А ведь нет на свете никакой милости. Он это точно знал. Не сомневался ни секунды. И будет он с этим знанием метаться по грязной камере в тюряге, и выть от беспомощности, и винить во всем только себя, себя, себя…

Стандартная картинка. До дыр засмотренная уже, сотни раз виденная при появлении на горизонте крупных неприятностей. И лекарства от нее тоже стандартные. Все та же фантазия, голова на плечах, бабла наличие. Виски на худой конец, если совсем припрет. Только на этот раз еще один страх прибавился. Не за себя, а за мир свой искрящийся, за Аю, любовь его нежданную. Знал он точно, что может из проблем выбраться. А как выбраться, чтобы мир свой не разрушить и Аю вместе с ним, не знал. И страшно становилось. Очень страшно. Два страха вместо одного. Это слишком много для него. Непереносимо.

Алик посмотрел на распахнутое окно. На мгновение окно показалось выходом.

«Подойти и выйти просто, – подумал. – И кончится все. Покой вечный…»

Встал даже, подошел, вдохнул морозную смесь выхлопных газов и кислорода, через подоконник перегнулся… Не страх обуял, а ужас. Понял сразу: еще секунда – и поправить ничего нельзя будет. Он умрет, и Либеркиберия вместе с ним, и Ая, а семья все равно по миру пойдет, милостью жить станет, которой нет. Отпрянул. Постоял чуть-чуть на подкашивающихся ногах, а потом пол комнаты перевернулся, и ленты, длинные, узкие, черные на черном ленты стали заклеивать белый свет.

… Птички щебетали, сладкий запах тропических растений нежно разглаживал сведенный судорогой мозг. Ая стояла спиной к нему и поливала из большой лейки вызывающе желтый мясистый цветок. На ее волосы сквозь стеклянную крышу оранжереи падали последние оранжево-розовые лучи заходящего солнца. Медь волос горела, казалось, но не злым, тревожным светом, а добрым, мультяшно-диснеевским огоньком. И птички щебетали, и зелень зеленела, и тепло было не от раскаленных батарей, пожирающих воздух и влагу, а просто потому, что тепло. И морем пахло. Контраст с московским серозимьем, как бич из вымоченной в соли буйволиной кожи, хлестнул Алика. Плакать захотелось, выть, кусаться и царапаться.

«Что меня там держит? – подумал он. – Дети? Родители? Деньги? Вот и все, пожалуй. А здесь? Здесь Ая. Здесь тепло. Здесь лучше всем будет. Перевезу всех, даже Ленку перевезу. Договорюсь я с ней. Она добрая, поймет. Поселю их неподалеку от себя. А сам с Аей заживу. И счастье настанет».

Долго барахтаться в сладких мечтах не получилось. С изумлением он вдруг понял, что рассуждает о Либеркиберии, как о благословенных Багамах. То есть не только реальность он потерял в Москве, с катушек там съехал, но и выдуманную нереальность, бред свой больной, но родной уже такой, терять начинает. Шизофрения, как и было сказано в одном непростом, на грани сумасшествия и гениальности, романчике. Второй раз и с другой стороны ударил его бич буйволиный. Вздрогнул он от удара, дернулся от мысли чудовищной, застонал. Продавленный диван, родственником ставший уже почти, братом надежным и сестренкой ласковой, не выдержал, скрипнул под ним жалобно. Ая обернулась, и все исчезло. Лишь глаза ее ореховые с изумрудными крапинками смотрели на него, и губы рыбки золотой, сказочной шептали что-то, и пальцы хрустальные к нему тянулись. Он вскочил, коснулся ладонью волос ее, захлебнулся ромашковым, горьким ее запахом, и тоже исчез.

Когда очнулся, вспотевший, дышащий шумно, Ая лежала рядом. В руку его вцепилась крепко, целовала ее мелкими, как пулеметная очередь, поцелуями, шептала быстро в промежутках: