А время шло. Вот уже вышла из больницы доярка Акулина. А через две недели вернулся на ферму и Емельяныч. К Вовке, как к родному относиться стал. Вроде не поселенец он вовсе. Даже обиднее было. И как не следила Валька, ничего не получалось с местью. Слабы были ее сети.

И вот наступила весна. Бурная, она сразу съела сугробы, наделала лужи, сняла снежную седину с крыш домов.

— Ну, бабоньки, скоро на выгон! — улыбался Емельяныч, весело оглядывая доярок.

На первую, самую свежую, самую сочную траву уже выгнали пастухи телят. Успели их перегнать по еще не вскрывшейся реке. И теперь молодняк бегал там, на воле, задрав хвосты. Пробовал свои силы в драках, крепость растущих рожек, какие чесались поминутно.

Еще неделя. Последняя неделя. И покроются листьями деревья. А там — еще неделя — и поедет он опять вместе с доярками на выгон. Все лето он проведет на природе. Вовка купил уже себе майки, рубашки. Что ни говори, одной парой белья не обойтись.

Вечером подошел к поселенцу Емельяныч:

— Володька, у меня просьба к тебе.

— Какая?

— Придется тебе с нами съездить на старое пастбище. Оздоровить его надо.

— Как?

— Прошлогоднюю траву надо сжечь, чтоб новой расти не мешала. Это пара дней работы. Надо последить, чтоб огонь на лес не перекинулся. Я, ты, старик сторож. Валька — есть будет готовить.

— Когда едем?

— Завтра.

— Во сколько?

— С утра.

Утром, чуть солнце встало над селом, от фермы отъехала скрипучая телега, увозя людей на старое пастбище.

Всю дорогу молчала Торшиха, она повернулась спиной к Володьке, не могла забыть обиду, какая жила, клокотала в душе. Но отомстить поселенцу Валька не могла. Потеряла надежду.

Солнце стояло в зените, когда телега, крикнув всеми несмазанными колесами, остановилась на берегу реки у края пастбища. Пока устраивались, располагались, обедали, время шло, к вечеру. Сторож пошел наготовить дров. А Емельяныч с Вовкой пустили пал. Сухая трава быстро вспыхнула. Заискрилась. И понеслась, гонимая ветром, все дальше.

Жарко. Очень жарко. Вовка огляделся. Поблизости никого. Старая трава здесь выгорела. Он снимает телогрейку. И, положив ее на землю, бежит помочь Емельянычу сбивать огонь с кустов. Надо не подпустить пал к лесу. К ночи усталые возвращаются к телеге. На завтра осталось совсем немного.

Но что это? Нет телогрейки! Он же здесь ее положил. Тут оставил. Где она? Где? — мечется Вовка. Шарит руками по земле, еще не остывшей от огня. Где она? Где телогрейка? Поселенец ползает по земле.

— Уж не вонючку ли свою ты ищешь? Сожгла я ее! А то — что не сгорело — в воду выкинула. Вон в речку. Она так заскорузла, что не тонула. А что там у тебя так здорово горело? Выкинула я лишь рукава, — уперлась в бока Торшиха.

— Ты спалила? — не верил он услышанному.

— Спалила? Ты нас всех в телеге вонью заморил от нее.

— Сс-тт-ее-рр-ва! — заорал Володька. Вылупленные глаза его побелели. Голова затряслась. Он упал на землю. Да, вот кусок обгорелый. От телогрейки. Он еще тлеет. Он тлеет. Поселенец хватает землю, царапает ее, гладит, кусает зубами: — Отдай! Отдай! — рычит он.

Валька в страхе убегает к Емельянычу. Ужас исказил ее лицо.

Связанного, несущего околесицу Вовку привез Емельяныч в больницу уже под утро. Врач осмотрел Трубочиста. Покачал головой.

— Сложное состояние, — сказал он задумчиво.

— Доктор, спасите его! — уронил седую голову на руки Емельяныч.

У двери стояла Торшиха. Она не кусала губы. Злорадная улыбка бродила по ее лицу.

— Надо отправлять его. В психиатрическую больницу, — ответил врач.

— Он выживет? — спросил Емельяныч.

— Все возможно. Но жизнь не будет ему в подарок. Вероятно, останутся последствия, — опустил голову медик.

Море выло, словно жаловалось всему свету на боли и старость свою. Кричало на все голоса. Вот оно завизжало, словно обиженное дитя. Вот роженицей вздрогнуло, вспучило серый, громадный живот к самому небу, словно самого сатану из утробы своей решило на свет выпустить. И кричит, ликуя заранее, рожденному наказанию людей радуясь.

Аркадий Яровой давно потерял ориентир во времени. Сколько томительных дней или часов, а может, всего-навсего минут прошло с начала шторма? Они тянутся бесконечно, как слеза по щеке, как трудная жизнь без радостей. Остановись! Взойди солнце! Но нет его в этом краю. Не хватило его тепла и лучей на эту окраину земли. Какую совсем не случайно зовут краем света. Ох и не зря!

Нет солнца. Лишь волны серыми тенями взмывают к небу. Словно все погибшие моряки ожили и теперь, встав со дна моря, к небу руки тянут. Молят вернуть на землю. Домой.

Море подкидывает «рээску», как мячик. Что оно задумало? Утопить?

— Конечно, зря, напрасно я поехал, погнался за миражом! Ну ведь и теперь нет никаких прямых доказательств для утверждения, что совершено убийство. Да и было ли оно? Возможно, умер мужик своею смертью. А у меня — интуиция! Но она не всегда верна! Столько времени потерял. Эх, и верно говорят — дурная голова ногам покоя не дает. Так вот у меня. Всю жизнь в командировках, в поисках. Как будто мне больше других нужно. Ведь дали медики свое заключение. И все. Успокоился бы. Бывает. А теперь вот мотайся. Кто может спасти в такой шторм? — корит сам себя Яровой.

А море опять подхватило судно, закрутило его волчком. Перед глазами снова все поплыло, завертелось. Нет надежды. Нет спасения. Конечно, это гибель!

Прокравшийся в каюту холод пронизывает насквозь. Он притаился в каждом углу и будто выжидает своего часа. Как больные кости — скрипят шпангоуты. Они перекрикивают даже шторм. Они тоже чуют скорую гибель. Им не удержать судно.

Яровой весь сжался. Встал. Шатаясь, держась за стенки, вошел в рубку радиста. Тот — бледный, дрожащий «ходит по эфиру». Может кто услышит? Спросит координаты, квадрат местонахождения. Хотя как это теперь определишь?

В эфире голоса. Далекие от беды судна. Никто не слышал. Никто их не спасет. Никто не спешит на помощь. Лишь море ревет насмешливо вокруг.

— Sos! Sos! Sos! — стучит ключом радист.

Сигнал тревоги, беды летит из рации. Радист снова включает эфир. Капитан стоит молча. Лицо серое, морщинистое, как штормовое море. Глаза в одну точку уставились На шкалу. В море много друзей, кто, узнав о гибели, пожалеет капитана и, прокляв море в который раз, заодно и себя, помянет соленым словом. Не услышал! А может услышат? Вот стрелка шкалы рации делает обратный ход. Ищи, радист! Ищи! На тебя вся надежда!

Меня домчат к тебе,

Когда зимовка кончится,

В оленьих нартах, самолетах и такси,