— Так вот, — продолжила жена Ролана Факинберга, — я отвечаю: это совершенно разные вещи, которые нельзя сравнивать. То, что я тебя любила — действительно любила, понимаешь? — не дало мне ничего, кроме осознания собственной ущербности. Ты никогда не знал, что тебе самому нужно, зато четко понимал, что я тебе никогда не смогу дать. И я тоже прекрасно понимала. Я знала, что все, что я могу тебе дать — готовый ужин после работы, тапочки под кроватью и семейный уют, — я знала, что этого для тебя недостаточно. Правда, я так и не смогла понять, чего же ты хочешь. Так же, как и ты сам… А ты бы попробовал прожить три года с осознанием того, что ты не можешь дать самому дорогому в мире человеку того, что он хочет…

Это уже перестало быть ответом на заданный мной вопрос. И даже развитием той идеи, с которой она начинала монолог. Единственное, чем это до сих пор являлось: это до сих пор являлось выяснением отношений. Произносимым спокойным тоном и без всяких претензий, просто констатацией и так известных всем фактов, но все же — выяснением отношений. Стандартный расклад.

Я положил свою руку на ее (ее рука: лежала на круглом набалдашнике рычага переключения передач).

— Ты считаешь, я не пробовал? Я ведь чувствовал то же самое по отношению к тебе. Так же понимал, что не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Ведь ты всегда хотела волка, который не смотрел бы в сторону леса. Разве нет?

Она потрепала меня по голове (в машине я снял бейсболку, правда, очки оставил — предвечернее солнце стояло еще довольно высоко и палило прямо в глаза, а от хилых «жуковских» солнцезащитных козырьков толку было немного).

— Я очень благодарна тебе за то, что ты держался молодцом и старался не показывать, куда ты смотришь на самом деле. Но, знаешь… Ты мог заморочить голову мне, но ты никогда не обманешь нашу интуицию. Я все равно понимала, что сковываю тебя. По рукам и ногам.

— Понимала — и молчала?

— А разве был смысл говорить? Был смысл что-нибудь сделать. Я и сделала.

Ловлю себя на том, что уже несколько минут в течение всего этого разговора поглаживаю скрытый щетиной шрам на подбородке. Щетину я начал отращивать совсем недавно — на данный момент она еще не доросла до того, чтобы считаться бородой. А почесывание шрама суть признак волнения. Настоящего волнения. Удивительное рядом.

Все, что я смог ей ответить:

— Извини. На самом деле я очень виноват перед тобой.

Она познакомилась с Факинбергом где-то у себя на телевидении. В то время она работала ассистентом режиссера в «Останкино», снимала там какие-то попсовые сюжеты. При той частоте, с которой Ролан Факинберг светился в поганом ящике, было бы просто странно, если бы они не познакомились. Думаю, он знал всех телевизионщиков Москвы, Питера и крупных городов третьего ранга. А может, вообще всех телевизионщиков. Включая пропитанных самогоном неудачников, работающих на каком-нибудь местечковом кабельном ТВ в Ямало-Ненецком автономном округе.

Не знаю, как там у них развивались отношения (я никогда не спрашивал), но все оформилось довольно быстро и по-деловому. Он в чем-то (своем) ей объяснился и напрямую предложил нечто вроде брачного контракта. Сказал, что она — единственная женщина, которую он хочет видеть своей постоянной спутницей. Она не строила себе иллюзий относительно его супружеской верности, но ей на х… была не нужна его супружеская верность. Не тот типаж. Да он и сам прекрасно все понимал и, разумеется, поступил как взрослый деловой человек. Нарисовал перспективы, продиктовал условия. Если честно, то они (условия) были вполне на уровне. Никакого семейного рабства, никаких завтраков в постель и обязательного присутствия на светских раутах. Хочешь — будь со мной, не хочешь — встречайся с подругами или иди по магазинам. Он даже официально разрешил ей ему изменять. Условие при этом поставил всего одно: она могла изменять ему только с теми, кто не знал, чья она жена (это называется: непоколебимый имидж). Я вообще не понимаю, зачем такие персонажи обзаводятся семьями. Нотабене: зачем женился я сам, я тоже так до конца и не понял.

Они даже не переспали до того момента, пока я не был извещен о положении дел. Разумеется, он хотел. Но — спасибо моей (тогда еще моей) девочке.

Очень трогательно с ее стороны, честное слово. Прощальный подгон дозы респекта совершенно не заслуживающему оного человеку. Потому что я-то как раз ей изменял — на пати и всенощных тусовках, куда я, не в силах противиться естественному зову, раз в один-два месяца все равно убегал, хотя знал, что она из-за этого плачет в свою любимую синюю подушку.

На самом деле я не имел права ей изменять. Это была моя самоналоженная (и самонарушаемая) епитимья. Штраф за то, что знал про ее слезы — и все равно убегал. За то, что думал о вновь обретенной (теоретически, только в качестве утешительной мечты) свободе — ни дня не прошло, чтобы не думал.

Зато, что меня не перло от тихой жизни в семейном гнездышке. За то, что единственный раз в жизни поступил как все.

Я хочу сказать: за свои поступки надо отвечать. Если ты пообещал девушке быть рядом в печали, в горести и в постели, ты уже не можешь просто так взять и послать ее, что бы там сам себе ни думал. Даже если пообещал не перед алтарем, а в загсе. Алтарь вообще suxx, алтарь — для тех, кто неспособен отвечать за свои слова без надзора со стороны высших сил. Если бы я был нормальным человеком, отвечающим за свои действия, мне должно было быть достаточно того, что я сказал это ей. А от свидетельского присутствия какого-то хитрожопого бородатого доходяги в черном ничего не меняется. Нет никакой разницы между ним и усталой теткой в загсе.

Но: я проштрафился. Дело даже не в изменах (измены — это всего лишь безобидная верхушка айсберга, сама по себе являющаяся не более чем милым плавающим островком). Я проштрафился тем, что, выражаясь примитивно-мудрым народным языком, всю дорогу смотрел в лес.

Если уж в чем-нибудь я и согласен с христианством, так это в том, что отвечать надо не только за слова или действия, но и за мысли. А это уже серьезная подстава. Вы можете заставить себя заткнуться и не совершать лишних телодвижений, но вы никогда не остановите свои мысли. Потому что ваши мысли суть то, что формируется вне вашего головного мозга, их образует само ваше естество. Себя вы не обманете — если вы такое же дерьмо, как я, например, ваши мысли вам сразу об этом просигнализируют. Как бы вы их от себя ни отгоняли, какими погаными метлами ни размахивали. Даже при внешней иллюзии благочестивости и позитивного мышления вы останетесь моральным уродом ровно настолько, насколько морально уродливы ваши неизрекаемые поползновения. А дальше — все без разницы: можете каждый день стегать себя плеткой, изгоняя personal Satan'a в монашеской келье (может, через какое-то время вам даже понравится), а можете говорить обо всем в открытую. Да, в первом случае окружающим поначалу будет с вами легче, но через какое-то время вы доставите им еще большую боль. Потому что personal Satan рано или поздно выйдет наружу. Выползет этаким гаденьким земляным червячком, скажем, когда вы станете слабее или слетите с катушек. Или когда просто поймете, что бороться с ним — бесполезно.