Оказывается, я говорю все это вслух. Я сижу на переднем сиденье «жука», у меня раскрасневшаяся морда (правая щека отражается по ту сторону стекла в круглом боковом зеркале), и, хоть убейте, я не помню, когда (и по каким причинам) начал озвучивать эти сраные мысли.

Она: смотрит на меня снова так же. Я имею в виду: как будто я мою посуду.

— Боже мой, — шепчет она (на самом деле не шепчет. Просто по степени нежности и интимности это близко к шепоту). — Ты не меняешься. Все тот же псих, мальчик, который накурился химки в общаге на улице Шверника и увидел в глюке то, во что до сих пор верит.

Сейчас мне нужно что-нибудь сделать. Обязательно. Достаю из кармана на штанах «LD» (последнюю в мягкой пачке), прикуриваю (от прикуривателя на приборной панели, потому что искать зажигалку «Федор» лень). Ничего более оригинального в голову не приходит. Половина выкуренных вами сигарет — именно от этого. От того, что нужно что-нибудь сделать, занять чем-то руки (и мысли). А вовсе не от никотиновой зависимости, которую, если постараться, не так уж трудно побороть.

— А сейчас ты, наверное, скажешь: пора повзрослеть.

— Нет. Я скажу: оставайся таким. Со всеми твоими навязками. С дьяволом внутри и с идеальным убийством. Со своим Клоном. Я ведь тебя полюбила именно за них, хотя ты так этого и не понял.

Она несколько секунд молчит, как будто что-то обдумывая. Потом все же решается:

— Это эгоистично с моей стороны, потому что ты мне больше не принадлежишь и потому что вряд ли ты когда-нибудь сможешь стать счастливым, оставаясь таким психом. Но ты оставайся таким психом. Я этого очень хочу.

Дерьмовый дым застревает у меня в глотке. Не могу поверить. Просто отказываюсь воспринимать. Я могу только выдавить из себя (вместе с так и не дошедшим до легких дымом):

— Ты… знала???

— Я много чего знала, — говорит она, — гораздо больше, чем тебе казалось. Знала про то, что ты мне изменяешь. Что потихоньку торчишь в дневное время суток. Сначала ты сидел дома за компьютером и писал эти свои книги, потом сидел в редакции — и все время употреблял (она так и сказала: «употреблял». Люди, в принципе далекие от наркотиков, вообще выражаются довольно комично). — А еще я знала, что ты ненормальный. Про твое раздвоение личности. Я знала о тебе все, Клон.

В средневековой Европе люди не утруждали себя изобретением мусоропровода и долгими путешествиями к помойным ямам. Все дерьмо, скапливающееся в их норах за день, они выплескивали с балконов прямо на улицы. Я к тому, что: я чувствую себя средневековым уродцем, этаким убогим карлой или блаженным горбуном, в час апогея активности тогдашних домохозяек гуляющим под такими балконами без головного убора. Странно, но плотное ощущение стекающих по плечам помоев не обескураживает, а, наоборот, как-то по-доброму подглючивает, как после небольшой дозы хорошего психоделика.

— Я просто тебе ничего не предъявляла, — продолжает она, — потому что понимала главное: я понимала, что ты меня любишь. Я ведь тоже хотела невозможного, так же, как и ты. Мне было достаточно просто находиться рядом с тобой… первое время. А потом начало напрягать. Но ты в этом не виноват. Ты просто был собой, хотя старался, очень старался, быть кем-то другим.

Я дымил в окно дерьмовой сигаретой, получал в лицо дозу пробочной копоти и музыки Большого Города (из всех открытых окон соседей по пробке). Ее слова мясорубкой врезались мне в мозг, но я ничего не мог сделать. Я имею в виду: не мог этому помешать. Да и не хотел. Я просто слушал, не успевая переваривать:

— Просто когда люди влюбляются, с ними происходит главное: они хотят измениться. Они не хотят больше быть самими собой. Ты думал, что так происходит только с тобой, но со мной была та же история. Мы поступили одинаково: я хотела красивой жизни, а ты — движения. Я пожертвовала ради тебя своим, а ты своим. У нас были очень хорошие три года. Лучшие в моей жизни. Наверное. Но долго так продолжаться не могло. Просто пора возвращаться на круги своя, вот и все. Человек не может жить без своего я. Каким бы оно ни было…

Романтическое (потерпите, романтика скоро закончится) отступление. В один из наших первых вечеров я сказал ей: ты меня удивляешь. Уж и не помню, что она тогда сказала или сделала, да и не важно. Главное, что я сказал ей: хочу, чтобы ты меня удивляла постоянно. Не каждый день — каждый день это слишком часто, — но хотя бы раз в полгода. Действительно удивляла.

Так оно и пошло-поехало. Она меня и в самом деле удивляла — раз в полгода плюс-минус. По-настоящему (настоящее удивление: это когда вы узнаете что-то действительно новое о человеке, которого, как вы считали, вы знаете от и до). Я к тому, что: она продолжала меня удивлять даже после того, как наша с ней совместная жизнь закончилась. В отличие от меня, она умела держать обещания.

Ее тяга к красивой жизни во время нашего брака казалась номинальной и мечтательной. Никаких нажатий на тайные кнопки и прочих женских мерзопакостных хитростей — я имею в виду: не было всей этой дряни, когда они манипулируют вами у вас за спиной, а вы об этом даже не догадываетесь. Она просто мечтательно произносила: а вот бы «жука», а вот бы на какой-нибудь очень далекий остров в районе Таити, ну или из чего там еще состоит тяга к красивой жизни. Я любил эту ее теоретическую тягу — отчасти потому, что она так отличалась от стандартной тяги среднестатистического российского дебила. «Жук» — не джип, а остров в районе Таити — не Куршавель. Если вы не видите разницы, говорить не о чем.

В любом случае, ее фирменная мечтательность ни на минуту не заставляла меня подумать о том, что она реально страдает от отсутствия воплощения своих желаний. Я хочу сказать: они были такими отвлеченными и красивыми, что сама идея их воплощения казалась чем-то нереальным.

На самом деле, как выясняется, она страдала. Так же, как я страдал от отсутствия свободы передвижения (и отсутствия движения). Только я (опять-таки) оказался более тупым и бронебойным. Слишком замороченным на себе, чтобы разглядеть суть вещей.

Русская мечта: еще более тупая вещь, чем американская. Хотя бы потому, что американская хоть как-то связана с Голливудом — пусть декадантским и обкокаиненным, но все же до сих пор не утратившим остатков ауры хотя бы минимальной (творческой) одухотворенности, — и розовым «кадиллаком», напрямую ассоциирующимся не только с богатством как таковым, но и с рок-н-роллом. Русская же мечта лишена даже этой (пусть даже трижды псевдо-) ауры. Никакого творчества и рок-н-ролла, только бабло и престижное положение в обществе. Розовый «кадиллак» в России я видел всего пару раз: на выставке «Автоэкзотика» и в рекламе херового на вкус мороженого от «Талосто». По-моему, это была одна и та же машина.

Я к тому, что: ее мечта не была русской, как ни крути. Она не имела никакой национальной принадлежности и вообще никакой принадлежности. Оставаясь мечтой о красивой жизни (то есть — априори банальностью), все-таки она была ее собственной мечтой. В которую не вписывался я, зато очень здорово вписался Ролан Факинберг.

Мечта вообще: очень романтическое понятие. Только как быть, если в вашей мечте нет места самому главному элементу романтики — любви до гроба? Получается несостыковка. Вся жизнь состоит из несостыковок. Не у всех, разумеется, но у меня — точно.