Между различными искусствами, которыми Грациан упражнялся сызмальства, он высказал особую склонность к верховой езде, стрельбе из лука и метанию дротиков. Это был ученый и солдат в одном лице, а своим благочестием юноша заслужил славу самых известных подвижников христианства[492]. В целом это был неординарный молодой человек, к несчастью, не доживший до той поры, когда в опыте и мудрости перегорают некоторые слабые черты характера, а доблести отсвечивают золотым отблеском.

Как уже указывалось выше, при всех физических данных и военных способностях Грациана, по мнению историков, в его образовании все же обнаруживался явный перекос в сторону искусства и поэзии. Конечно, молодому человеку не могли не льстить слова его ближнего окружения и наставников, в угоду отцу прославлявших ум и способности юного царя к высоким наукам. А военные победы, которыми была обезопашена римская земля, привели Грациана к ошибочной мысли о том, что главные проблемы уже окончательно преодолены. Поэтому, помимо юношеских увлечений охотой и философией, молодой царь значительное время тратил на пропедевтические занятия с собственными легионерами, богословские диспуты и иные «гуманитарные» цели, к несчастью, нередко в ущерб государственным делам.

Конечно, забота императора о солдатах, включая его внимание к их здоровью и подвигам, которые Грациан щедро поощрял наградами, способствовали его авторитету среди легионов. Но в то самое время, когда царь по-отечески беседовал с легионерами и охотился в своих обширных парках, куда свозились самые диковинные животные, во дворце и в провинциях его близкими помощниками фактически была введена публичная продажа должностей и правосудия.

Как это нередко и бывает, пользовались благами такого положения дел только самые отъявленные подлецы. И, что еще хуже, всякое сомнение в заслугах наглецов, обиравших при посредстве придворных сановников население, толковалось окружением царя как святотатство. Император был слишком добр и доверчив, чтобы отклонять советы и оценки своих воспитателей, а те сполна использовали его наивность в собственных целях. Конечно, в таких условиях авторитет императора начал быстро падать, о чем он сам не догадывался, а его помощники не удосужились обратить внимание на очевидное недовольство народа царем.

Более того, несколько неоправданно отдавая дань эстетике, молодой император, слишком любящий эксцентричные выходки, нередко появлялся при народе в одеянии аланов, что было крайне унизительно для римлян, видевших в этих неудачных шутках попрание отеческой гордости и распущенность (конечно, мнимую) юного царя. Армия понемногу начинала роптать, но Грациан не замечал ее неудовольствия и излишне беспечно и неосмотрительно проводил время в пустых увлечениях[493].

В результате римляне посчитали себя совершенно униженными Грацианом. Представим себе ситуацию: язычество решительно запрещалось императором, хотя значительная часть римлян сохраняла привязанность к отеческим культам. Хуже всего то, что против Грациана сформировалась сильная партия из сенаторов-язычников, крайне недовольных тем, что юный император лишил жреческое сословие имевшихся ранее налоговых иммунитетов на землю. Они даже обратились к царю с официальным посланием, в котором просили (или требовали?) «вернуть храмам то, что было у них отнято» и средства на жертвоприношения, ни разу не упомянув, к слову сказать, про алтарь Победы, вынесенный Грацианом из здания курии.

Сенаторы вполне обоснованно полагали, что вслед за запрещением языческих культов значение самого сената будет все более и более сходить на нет. Их, язычников, не мог не пугать тот факт, что благодаря внутренней политике императоров последних десятилетий Церквь все более институализируется и все более включается в систему политического управления Римской империей. Безусловно, часть сенаторов-христиан из числа тех, кто был введен в сенат в последнее время из представителей служивых сословий, поддерживали императора. Но они в основном находились в провинциях, в отличие от представителей старых аристократических родов, проживавших в самом Риме[494].

Кроме того, желая сделать ставку на инородный, германо-тюркский элемент, Грациан совершенно упустил из виду, что римляне едва ли готовы принять такое положение. Войско бурлило и стало крайне ненадежным.

Между тем беда была уже близка. В 383 г. в Британии, которая не раз уже до этого усмирялась твердой рукой св. Феодосия, вновь вспыхнули волнения, а своевольные легионы самонадеянного острова поспешили назвать новым императором единственного военачальника, волей случая коротавшего дни в этой глубокой периферии. Это был Максим, сотоварищ св. Феодосия, командующий британскими войсками, личность интересная и в буквальном смысле слова историческая. Опытный полководец, имевший (хотя и гораздо более скромные, чем у того же Грациана) свои военные удачи; этнический испанец по происхождению, соперник и конкурент на ниве воинской славы св. Феодосия, он не без зависти относился к его карьерному росту и открыто выражал недовольство решениями императора Валентиниана I.

В то же время полководец был до удивления честен, умен и практичен: как говорили, Максим некогда сумел удачно жениться на дочери богатого правителя Корнавоншира. Все же, вероятно, потому, что его резкость и недовольство раздражали слух царя, он оказался в Богом забытой и вечно мятущейся Британии, где пребывал номинальным правителем, фактически не имея ни военных, ни гражданских полномочий.

Надо полагать, его отношение к императорам династии Валентиниана было хорошо известно и в войсках, не исключено также, что, тонко чувствуя ситуацию, сам Максим подогрел некоторое недовольство в легионах через своих людей. В любом случае, взбунтовавшиеся войска именно на нем остановили свой выбор, что, впрочем, было предопределено – никакого другого полководца в Британии просто было не найти.

Наверное, сам Максим несколько робел перед тем, как сделать решительный и уже бесповоротный шаг, поэтому, как ни покажется странным, первоначально отклонил решение британских легионов. Но положение дел было совсем не таким, чтобы долго раздумывать, – в противном случае Максим сам легко мог бы стать жертвой разъяренной толпы; в конце концов, к чему тогда вообще было затевать этот переворот? Уж не для того ли, чтобы дрогнуть в решающий момент и навсегда остаться в памяти потомков безвестным рядовым командиром, когда сама судьба дает ему в руки такой блестящий шанс?

Так или иначе, но спустя небольшое время Максим принял из рук британцев знаки императорской власти. Несмотря на то, что островная молодежь толпами записывалась в его армию, узурпатор прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько шатко его положение. Британия – далеко не самая влиятельная провинция Римского государства, и мысль ограничить свою власть границами острова могла прийти только в голову безумца. Опытный боец, Максим решил действовать наступательно и вскоре высадился в Галлии, где не встретил никаких преград. Более того, его восторженно приветствовали имперские войска, направленные Грацианом на усмирение бунта. Все-таки увлечение императора «варварами» и его внимание к аланам не прошли незамеченными в римской армии, а потому Максим воспринимался значительной частью армейцев как патриот-освободитель от варварского засилья.