Я хорошо помню, как отчаянно колотил по воде руками, какая эта вода была холодная и грязная, какая отвратительная маслянистая пленка плавала на поверхности; а еще я помню жуткую вонь придонного ила и всякой дряни, гниющей в глубине Шурфа. Я погрузился под воду не очень глубоко, фута на два, наверное, не больше, стараясь не думать о тех жутких ловушках, что таятся в глубине, – там могли быть и ржавые автомобили, и сломанные тележки из супермаркета, и холодильники с разинутой пастью, похожие на раковины гигантских моллюсков из книг приключений о южных морях и ловцах жемчуга.

Плавать я, разумеется, умел. Мы все умели. Мы часто ходили купаться на местные пруды, где, раздевшись до трусов, прыгали с берега в воду. Так что плавал я довольно хорошо, вот только берег оказался слишком скользким, хоть я и добрался до него в один миг. Я так и не смог ни за что уцепиться, как ни старался. А рядом со мной охваченный дикой паникой Мышонок тоже тщетно скреб ногтями по глине и продолжал вопить во всю мочь, захлебываясь рыданиями. И тут мне пришло в голову, что можно, наверное, было бы выбраться на сушу, если бы удалось взобраться ему на плечи… Но я не успел даже попытаться воплотить эту идею в жизнь: на берегу послышались шаги, и прямо передо мной появилось чье-то лицо.

– О господи!

Оказалось, что это толстяк Пигги, старший брат Мышонка, который, должно быть, где-то прятался, не желая смотреть на то, что мы будем делать с собакой. У меня в ту минуту еще мелькнула мысль: а ведь это плохой знак, что он к Господу взывает. Всерьез я, конечно, не думал, что Господь окажет милость этому толстому поросенку и поможет ему и Мышонку одержать надо мной победу, но ведь, как говорится, пути Господни неисповедимы.

Несколько мгновений Пигги просто смотрел на нас, разинув рот, вытаращив глаза и даже не пытаясь убрать свесившиеся на лицо волосы. Мышонок продолжал вопить, а собака – лаять. В общем, это был сущий кошмар!

Наконец Пигги сумел преодолеть охвативший его паралич и начал действовать. «Мама же просто убьет меня за это!» – причитал он, протягивая Мышонку руку и пытаясь вытащить его из воды. Пигги был явно до смерти перепуган; из глаз у него рекой текли слезы, но ему все же удалось как следует ухватить Мышонка и вытянуть его на берег.

А Мышонок все вопил: «Это он меня столкнул! Он!» Ну и я, естественно, тоже вопил, а собака вообще орала как сумасшедшая. Наверное, со стороны эта сцена выглядела довольно забавно, хотя я в тот момент так не думал. Думал я, как ни странно, вот о чем: «А ведь и Банни тогда, должно быть, чувствовал то же самое?»А еще у меня мелькнула мысль: «Ну все. И никаких шестидесяти лет у тебя впереди не будет!»

Наконец Мышонку удалось взобраться повыше, и я стал кричать, чтобы он мне помог. Но они с Пигги лишь молча смотрели на меня с высокого берега. Мышонок был мокрый насквозь и весь дрожал; Пигги тоже дрожал почти так же сильно; и они оба просто стояли и смотрели на меня, будто ждали чего-то. Только в эту минуту, увидев их рядом, я понял, до чего они на самом деле друг на друга похожи. У них были одинаковые голубые глаза, одинаковые мышиного цвета волосы, одинаковое выражение лица. Только Мышонок был совсем тощий, а Пигги – толстяк. Все вышло совсем не так, как надо, думал я, в воде должен была оказаться этот свиненок, а вовсе не я.

Меня спасла как раз та дворняжка. Кто-то прогуливал в карьере своего пса и, услышав, как отчаянно она лает, подошел поближе. И глазам этого человека предстала интересная картина: я бултыхаюсь в ледяной воде, Пигги на берегу задыхается от приступа астмы, а мокрый насквозь Мышонок пытается заставить свою собачонку замолчать и сует ей в пасть одно размокшее печенье за другим. Я понимаю, выглядело это, наверное, довольно забавно. Но ведь я тогда действительномог погибнуть. Я мог утонуть, как Банни.

После того случая мы оба ушли из «Нетертон Грин»: Мышонок стал учиться в школе «Эбби-роуд-джуниорз», а меня родители попытались учить дома – по крайней мере, пока не убедились, что со мной все в порядке. Мышонка я больше никогда не видел. Естественно, я все отрицал, когда он стал рассказывать, будто это я его в Шурф столкнул. И, хотя братец-толстяк версию Мышонка полностью поддержал, остальным эта история показалась достаточно мутной, так что я, можно сказать, вышел сухим из воды. В школе, правда, тоже провели какое-то самостоятельное расследование, но меня к этому времени там уже не было. Да и вряд ли в этом расследовании был какой-то смысл. Хотя мой отец, по-моему, кое о чем догадался. Во всяком случае, я был вынужден пройти медицинское обследование, и меня смотрела целая куча всяких врачей-специалистов; а потом меня еще выставили на церковный суд, где собрались представители самых разных церквей; впрочем, все в итоге пришли к выводу, что я в общем нормальный ребенок и вполне поддаюсь воспитанию, хотя Мое Состояние (да, именно так это теперь называлось) и нуждается в постоянной корректировке и наблюдении.

Вот так я вскоре и попал в «Сент-Освальдз», что в итоге обернулось для меня сразу несколькими плюсами. По крайней мере, пока Пудель все не испортил – не начал обсуждать мои дела у меня за спиной, а потом еще и примазался к мистеру Кларку, заняв мое место рядом с ним. В общем, началось почти то же самое, что и в «Нетертон Грин».

Почти то же самое, что было и у нас с тобой, Мышонок.

Паб «Жаждущий школяр» традиционно считался приложением к школе «Сент-Освальдз»; он более полувека давал преподавателям физкультуры возможность во время обеденного перерыва промочить горло кружечкой пива, а ученикам старших классов – возможность встречаться со своими ровесницами из школы «Малберри Хаус». У нас, преподавателей, даже существовало неписаное правило: если на ком-то из наших мальчиков нет школьного галстука, то, где бы мы с ним ни встретились, надо сделать вид, будто мы не знакомы, и, разумеется, не спрашивать, исполнилось ли уже восемнадцать ему и его спутнице. И мальчики, разумеется, отвечали нам тем же. Хотя, конечно, ученик «Сент-Освальдз» с трудом может себе представить, чтобы его преподаватель позволил себе ходить растрепанным; или пропустил пару кружек пива, закусив это мясным пирогом и сигаретой «Голуаз»; или купил что-то в задрипанной лавчонке на углу; или, что уж совсем немыслимо, активно общался с представительницей противоположного пола, – все это были явления из ряда вон выходящие, стоящие в одном ряду с такими ужасами, как встреча с двухголовой собакой или нашествие саранчи, тучей обрушившейся с небес. Мои мальчики – при всем их теплом ко мне отношении – полагали, видимо, что я и ночую в школе, а сплю, по всей вероятности, прямо за учительским столом или в подвешенном состоянии на той вешалке за дверцей шкафа, где висит моя ветхая, давно утратившая свой первоначальный вид мантия.

Все мы, разумеется, склонны к подобным допущениям. Мы предпочитаем, чтобы близкие нам люди оставались, так сказать, в рамках контекста. Именно поэтому, возможно, для меня и стало такой неожиданностью признание Гарри Кларка – причем я был потрясен не столько сообщением о его принадлежности к группе лиц иной сексуальной ориентации, сколько самой идеей сексуальности в школе вообще. Возможно, именно поэтому я так удивился, увидев в пабе нашего директора. Харрингтон сидел один за стойкой бара, курил сигарету и прихлебывал что-то со льдом.