– А где бы вам хотелось сейчас оказаться? – спросил я.

Уинтер криво усмехнулся.

– Я иногда подумываю о Гавайях, – сказал он. – Вот вам, например, известно, что Гавайский архипелаг – это самая длинная цепь островов в мире?

Я покачал головой. Я пару раз в качестве сопровождающего преподавателя ездил с учениками во Францию (в основном по настоянию Эрика), но главным приключением всей моей жизни оставался «Сент-Освальдз»; мне он и сейчас кажется не менее загадочным и экзотичным, чем в мой самый первый школьный день.

– Планируете поехать туда в отпуск? – спросил я.

Уинтер задумался и, по-моему, погрустнел.

– Возможно, когда-нибудь и поеду. Но не прямо сейчас. Билеты на самолет уж больно дорогие.

– А вдруг вы в лотерею выиграете?

– Возможно. Если когда-нибудь и впрямь в нее сыграю.

Я просмотрел содержимое принесенной им папки. Там было собрано все, что Уинтеру удалось узнать о детстве Джонни Харрингтона; а также информация о его нечастых, хотя и безупречного вкуса, покупках в интернете (покупал он главным образом книги), о членстве в гольф-клубе и о взносах в различные благотворительные фонды (в том числе в фонд двух обществ: «Выжившие» и «Спасите детей»); кое-что сообщалось также о его жене Элизабет, домохозяйке, активно занимающейся благотворительностью: например, о том, что она любит покупать кашемировые свитеры и выкладывать в интернет свои записи о приобретенных и потраченных калориях. Отец и мать Харрингтона были живы и проживали в Котсуолдсе. Братьев и сестер у него не имелось, и с Молбри, насколько сумел выяснить Уинтер, никаких связей не осталось.

– Это все, что вы нашли? – спросил я, закрывая папку.

Но Уинтер снова ее раскрыл и сказал:

– Нет, сэр. Я нашел еще вот это. – И он сунул мне листок с перепечатанной из газеты «Молбри Икземинер» статьей.

Ну, эта статья, полагаю, всем известна. Как и та самая фотография в полстраницы. Фотография, кстати, так себе и Гарри уж точно не льстит. Она сделана в сентябре 1981 года в День спорта; на ней Гарри в шортах и спортивной майке обнимает за плечи двух мальчиков. Один из них Харрингтон, который даже в соревнованиях в беге выглядит безупречно, и пробор у него в волосах абсолютно прямой, словно построенный древними римлянами. (Я, хотя прошло уже столько лет, в очередной раз испытал острое раздражение и даже гнев, глядя на него; этот мальчишка всегда вызывал мое раздражение своей чрезмерной приглаженностью и вкрадчивостью.) Второй мальчик из того класса, где наставником был Гарри; его фамилия была то ли Тенсел, то ли Тесел – точно не помню, он у меня никогда не учился. Чуть в стороне от этой маленькой группы стоит Чарли Наттер и смотрит куда-то вдаль, словно за рамкой фотографии увидел что-то интересное. А на заднем плане виднеется Дэвид Спайкли, которому астма вообще не позволяла спортом заниматься, и улыбается прямо в камеру. Интересно, подумал я, а этот-то как ухитрился в кадр попасть? Уж он-то в соревнованиях по бегу точно участия не принимал. Наверное, за товарищей поболеть пришел. А фотограф просто его не заметил.

Уинтер с любопытством смотрел на меня.

– Вы же наверняка все это знали, – сказал он с укором. – Почему же вы мне-то не сказали?

Я вздохнул.

– Я собирался вам рассказать, – промямлил я, чувствуя, какими опасными толчками бьется мое сердце, а невидимый палец больно в нем ковыряется, словно хочет пробраться как можно глубже. – Но, если не возражаете, лучше не сегодня. Мне тяжело все это вспоминать. И, по-моему, нам обоим нужно время, чтобы как следует к такому рассказу подготовиться.

Он кивнул.

– Хорошо, сэр. Значит, в другой раз.

– Да. И спасибо вам, мистер Уинтер.

Когда Уинтер ушел, я налил себе стакан вина и приготовил «гренок по-валлийски» с расплавленным сыром, а потом вытащил один из старых дневников Гарри и стал читать, но ничего особенно интересного там не обнаружил. Забавным мне показалось разве что упоминание о том, как Эрик Скунс, отвечавший у нас за «французский киноклуб», осмелился показать «La Cage aux Folles»[108]; ну и еще там был довольно смешной скетч: доктор Дивайн, изображенный в виде сержанта, муштрующего на школьном дворе учеников; ученики послушно бегают по кругу, а Дивайн за ними наблюдает, беспокойно подергивая своим острым носом, и изо рта у него, вылетают какие-то невнятные команды, в которых можно разобрать слова «быстро!» или «марш!»; под рисунком красовалась подпись: «Метро-гном».

К этому времени глаза у меня уже страшно устали. А может, на них так подействовал дым от наспех растопленного камина. Я отложил в сторону дневник и стал думать о своем молодом соратнике-соучастнике. Я представлял себе, как Уинтер сидит сейчас один в доме покойной матери, лицо его освещено голубоватым светом, льющимся с экрана компьютера, и он ведет неслышную беседу со своими невидимыми виртуальными друзьями. По-моему, это слишком одинокая жизнь для человека его возраста. Однако сам он, похоже, вполне своей жизнью доволен. Впрочем, и ему, возможно, моя жизнь представляется чрезвычайно скучной и одинокой. Но ведь у меня-то есть «Сент-Освальдз»! Во всяком случае, пока. И – я надеюсь – до конца жизни…

Великие боги! Как все-таки хорошо, что у меня есть «Сент-Освальдз»!

Veritas nunquam perit

Sěněca [109] .

Утром первого января ко мне прибыла полиция. Два офицера; у обоих вид в высшей степени официальный, поскольку задача перед ними стояла довольно неприятная.

– Рой Стрейтли?

– Mea culpa[110], – пошутил я.

Возможно, шутка была не самой подходящей, но я давно уже их ждал. Все-таки именно я был классным наставником Чарли Наттера. А с момента его исчезновения прошло уже по крайней мере двое суток. Итак, полицейские – один пожилой, второй молодой – смотрели на меня настолько одинаково оценивающим взглядом, что вполне могли бы быть отцом и сыном. Я предложил им пройти в гостиную и устроиться поудобней, но проходить и садиться они не стали, а остались стоять в прихожей, точно торговцы-разносчики, которым и продавать-то нечего.

Я рассказал то немногое, что было мне известно: Чарли в конце триместра не ходил в школу целых две недели, и я несколько раз пытался выяснить, в чем дело, однако мне это так и не удалось.