Подпоручик Илья Кутузов и прапорщик Панов, вызванные к коменданту, могли только посочувствовать командиру.

– Может, те самозванцевы отряды малость замешкаются с приходом к Самаре? – медленно проговорил прапорщик Панов, мало привыкший обсуждать такие ситуации, – его дело получить приказ и скакать с казаками на его исполнение. – Откуда знать им, велика ли сила воинской команды стоит в городе? Даст бог, поопасутся воры сразу-то на приступ кинуться…

Чуда, как ни молили самарские попы в церквях, не случилось. Вечером двадцать второго декабря Самара была взбудоражена известием: в пригород Алексеевск вступила числом до ста человек передовая партия подступающего к Самаре войска Емельки Пугачева, а может статься, вовсе и не Пугачева, а истинного государя Петра Федоровича.

Выставив у рогаток на Оренбургском тракте дальние караулы и казачьи разъезды, капитан Балахонцев уже затемно возвратился в комендантскую канцелярию.

– Васька, поручик Счепачев не объявлялся? – спросил он у денщика, который спешно начал накрывать на стол, а потом до слез и головокружения раздувал самовар. Привстав на коленях у самовара, Васька ответил, что господин поручик все так же в постели, даже к обеду не встает.

– Сказывает Учубейка, будто хрипит грудью его порутчик, сильно хрипит и мокро кашляет.

– Надобно мне самому навестить его завтра поутру, а то все за делами недосуг было. Ну, ступай, божья коровка, можешь ложиться спать. – Иван Кондратьевич отпустил денщика, налил себе чай в просторную пиалу, пить не стал – слишком горяч, весь рот обжечь можно, так что и кожа с неба слезет. Устало откинулся на спинку длинной лавки, закрыл глаза.

«Вот и все, комендант, приспело время не токмо рапорты да промемории рассылать… Разослано их предовольно, а помощи тебе не пришло ниоткуда… – скорбно думал Иван Кондратьевич. – И на гусарские эскадроны надежда угасла, зря радостью сердце тешил. Поутру воротится нарочный, а утешительных вестей от воеводы не будет… Стало быть, располагать надобно на себя и на своих солдат и казаков. А надежны ли они? Вона, кто бы мог подумать – атаман Чулошников был в Тоцкой крепости комендантом, а теперь воровской партией командует… А казачий атаман не лапотный мужик, в военном деле весьма опытен и грамотен. Гарнизон Бузулукской крепости, сказывали бежавшие оттуда помещики, весь предался самозванцу. В той крепости несколько человек смерть от бунтовщиков приняли за сопротивление. Теперь, наверное, и Борская да Красносамарская крепости подпали под тую главную силу, что вслед передовому отряду движется к нам… Никаких вестей не пришло о том, что стало с атаманом алексеевских казаков Яковом Чепурновым. К самозванцу ли переметнулся, или бежал куда? Но в Самаре не объявился… А в пригороде Алексеевском немалое число отставных рядовых и унтер-офицеров поселено. Иные в гвардейских полках службу правили. Кто бы мог подумать, что от таких солдат и казаков великая смута и разорение отечеству будет?»

Вспомнив, вздохнул – с час тому назад в земляной крепости отыскал его тайно присланный из Алексеевска от купеческого старшины Рукавишникова нарочный и сообщил, что из Бузулукской крепости прибежал в пригород бывший гвардеец Алексей Горбунов с передовой воровской партией и на сходе читал именной манифест якобы объявившегося государя Петра Федоровича… И многие из бывших солдат уверовали, крест и святые иконы целовали на верность тому Петру Федоровичу, как истинному государю.

Иван Кондратьевич, забыв про чай, сел на лавке ровно, забарабанил пальцами по столу. Горькое раздумье не отпускало.

«С ума сойти можно, – чертыхнулся он. – Думал прежде о себе, что от семи собак на распутье смогу отгрызться. А вышло – куда ворона летит, туда и глядит! Объявился под Оренбургом Петр Федорович, и мне уже вот так запросто от него с чистой совестью не отшатнуться… Худа та мышь, которая одну лазею знает! Вот уже и я в мыслях нараскоряку в разные стороны: то ли под Оренбургом самозванец донской казак бунтует, то ли и в самом деле объявился государь Петр Федорович, чудом спасшийся от смерти, а теперь корону себе возвернуть вознамерился…»

Петру Третьему он присягал где-то в декабре тысяча семьсот шестьдесят первого года, только недолго царствовал тот Петр Федорович. Иван Кондратьевич, будучи сержантом лейб-гвардии Измайловского полка, летом следующего года, перед выходом из гвардии капитаном в Ставропольский батальон, уже присягал на верность ныне царствующей государыне Екатерине Алексеевне.

«Посмотреть бы как ненароком, – пришло на ум шальное желание – ладони даже вспотели! – на того объявившегося Петра Федоровича! Довелось мне его видеть однажды совсем близко, при коронации. Узнал бы государя и теперь – покатый лоб с залысинами, парик, губы надменно сжаты. Помню, как нервно государь дергал повод коня, а тот все не стоял спокойно, рыхлил копытом утоптанный снег площади… Ну что же, вот побросают ружья твои солдатики при набеге толпы бунтовщиков, скрутят тебе руки и, ежели сразу не повесят на земляном валу, то упроси атамана представить тому объявившемуся государю. Может, и признаешь и принесешь присягу заново, упадешь в царские ноги да вместе с его атаманами поведешь казаков на Казань аль на Сызрань потрясти толстопузого воеводу Иванова, а из Сызрани прямиком на Москву…»

Балахонцев встал, решительно заходил по комнате, освещенной толстой свечой в подсвечнике посреди стола.

– Экая чертовщина на ночь глядя лезет в голову, – обескураженно пробормотал Иван Кондратьевич, перекрестился, снял с гвоздя полушубок и прилег на лавку хоть на короткое время забыться успокоительным сном…

Едва поднялось солнце и нежно-розовыми лучами высветило занесенные снегом крыши, как на крыльцо комендантской канцелярии с трудом поднялся разбитый в седле от долгой езды нарочный: глаза покраснели от бессонницы, на вислых усах иней намерз, словно на банной стрехе, где из волоковского оконца постоянно выходит горячий пар.

– Васька! Нарочному стакан водки согреться! – распорядился Иван Кондратьевич, торопливо выхватил у казака протянутые пакеты и рывком надорвал первый из них. Капитан Краевич писал, что хотя он и получил уведомление от самарского коменданта о том, что рядом с городом уже объявились злодейские шайки в изрядном числе, но выступить к Самаре не может, потому как следующие за ними лошади еще не прибыли, отчего сызранский воевода и не отпускает гусар на санях следовать к нему, капитану Балахонцеву, на выручку.

Второй пакет с пометкой «по секрету» был от сызранского воеводы Ивана Иванова. Прописав также о неприбытии в Сызрань гусарских лошадей, отчего эскадроны и не могут быть отправлены к Самаре, воевода рекомендовал капитану Балахонцеву «…чтоб вы как возможно с своей стороны с своею командою и, собрав находящихся в том городе и из ближних жительств обывателей, – той злодейской толпы в город Самару всеми силами и старались не допущать и отпор от них чинить, как надлежит верному Ее Имераторского Величества рабу. А для разведывания о лехкой полевой команды, где они тракт свой имеют, послан нарочный и рекомендовано командующему тоя, чтоб с крайним поспешением имел свой тракт к Самаре для защищения.

– Вот та-ак, – нараспев, покривившись от горького разочарования, протянул Иван Кондратьевич. Дождался, пока нарочный выпил поднесенную ему денщиком чарку и ушел, со злостью потыкал пальцем в письмо сызранского воеводы. Сказал подпоручику Кутузову, который только что прибыл с объездов дальних караулов и грел ладони о теплую печь: – Этого доброжелательного и охотного слугу за нерадение и леность, а более того за страх ради живота своего только, свести бы на конюшню и бить нещадно кнутами! Вишь ли, гусары без лошадей уже и стрелять не могут, и саблями не владеют! А от полевой команды-таки вовсе никаких вестей не получают. Зато советы давать все горазды! Хотелось бы мне посмотреть, как воевода Иванов из окрестных мужиков графов Орловых команду собирать будет для отпора злодейским шайкам! Как бы те крепостные мужики и до самого Григория Орлова с братьями с часу на час не добрались с топорами да рогатинами!