— Планировать наперед не значит кликать беду.

— Тогда я планирую наперед вернуться к этому вопросу, если возникнет такая необходимость. — Зачем он спорит с ней? Почему не примет ее отказ с признательностью и не даст закончиться этой мучительной сцене?

— Будь благоразумной, Уиннифред. Мы…

— Я благоразумна! — отрезала она.

С этим надо покончить.

— Ты упряма. Мы не можем с чистой совестью…

— Я же сказала — нет!

Бормотание голосов в холле резко стихло, но она была слитком зла, чтобы заметить, и слишком убита горем, чтобы ее это взволновало. Она встала, больше ни минуты не в силах выносить это. — Ох, какой же ты лицемер со всеми своими разглагольствованиями о том, чтобы находить юмор и удовольствие в любой ситуации. Но когда тебе вручают что-то прекрасное, ты превращаешь это в отвратительную кучу ответственности, долга и…

— Я пытаюсь поступить благородно! — огрызнулся он. — Мой долг…

— Я не буду той тяжкой ношей, которую ты вынужден нести! — проорала она в тот момент, когда Лилли с лордом Энгели стремительно вошли в комнату. — И вашей тоже, — добавила она, развернувшись к Энгели. — И леди Гвен, и вообще ничьей!

Гидеон поднялся из-за стола, и, хотя обращался к Лилли и лорду Энгели, он не сводил глаз с Уиннифред.

— Не оставишь нас на минуту, Люсьен?

— О нет, пускай остается! — Ее голос был жестким. Она и не знала, что может говорить так жестко. — Я ведь и его крест? Или, быть может, ты предпочитаешь образ страдающего в одиночестве?

Гидеон стукнул кулаком по столу.

— Хватит!

— О да.

Если она останется здесь еще хоть на минуту, то просто рассыплется на части.

Она развернулась, слепо протиснулась мимо Лилли и лорда Энгели и ринулась через холл, чтобы добежать до своей комнаты раньше, чем хлынут слезы. Только это не ее комната… Это Голубая комната леди Гвен.

Слезы потекли еще до того, как она пробежала половину лестницы.

Не нужна ей эта проклятая Голубая комната.

Ей нужна ее собственная кровать в Шотландии. Ей нужны Мердок-Хаус, и Клер, и тихое уединение ее прежней жизни.

Она хочет домой.

Гидеон говорил себе, что не должен пить. Не должен сидеть в своей комнате в три часа дня, всерьез размышляя над тем, как хорошо было бы напиться.

Это было похоже на горе. Голова у него болела, в груди ныло, а по жилам растекалось тошнотворное чувство беспомощности, скручивая желудок в тугой узел. Мозги работали вяло, мысли прокручивались туго, несмотря на то что он выпил не больше нескольких глотков бренди, а руки и ноги были такими тяжелыми, что даже поставить стакан казалось непосильным трудом.

Но с чего бы ему горевать? Ведь это то, чего он хотел. Он отделался испугом. Он свободен от обязательств, от ответственности… от Уиннифред.

Как же так вышло? Как дошло до того, что он пьет среди дня, а Уиннифред сидит наверху, кипя от негодования… а может, даже плачет?

Ад и все дьяволы, он надеялся, что она не плачет.

Он сделал предложение, черт бы побрал все на свете. Предложение не подразумевает ни гнева, ни слез.

Ему следовало сказать что-то другое, сделать что-то еще. Он должен был заставить ее остаться и образумиться. Но он был так сосредоточен на том, что необходимо предпринять, так страшился своей предстоящей ответственности, что ему просто не пришло в голову, что она может возражать. Он не предусмотрел вероятность того, что она может сказать «нет», причем вполне серьезно.

Почему она сказала «нет»? Правда, она с самого начала ясно дала понять, что не намерена выходить замуж, но нежелание иметь мужа вообще — это все же нечто другое, чем нежелание иметь в качестве мужа его. По крайней мере так ему кажется.

Она не должна была говорить «нет».

Только теперь до него дошло, что он не может назвать ни единой причины, почему она должна была согласиться. Он говорил о чести и ответственности, о долге и… бремени.

Он говорил о бремени.

Как, черт возьми, мог он быть таким бездушным, таким эгоистичным?

Всю жизнь к Уиннифред относились как к бремени. Как там сказала Лилли? Ее растила череда равнодушных гувернанток, нанимаемых невнимательным отцом. А потом ее навязали его отцу, который перепоручил ее леди Энгели, а та передала Лилли.

Немудрено, что Уиннифред так любит Мердок-Хаус и так предана Лилли. Мердок-Хаус — единственное место, встретившее ее радушно, а Лилли — единственный друг, не бросивший ее.

Уиннифред была счастлива в Шотландии и продолжала бы счастливо жить там до сих пор. Если б Люсьен не узнал про нее… и весь процесс не начался заново, с упавшим сердцем осознал Гидеон. Люсьен переложил ответственность за Уиннифред на него, а он при первой же возможности передал ее леди Гвен. Хуже того, нынче утром он ясно дал ей понять, что на самом деле не хочет ее.

Но какого дьявола он должен был делать? Ответственность за жену и детей — детей, черт побери! — это не для него.

Он подведет их, как подвел своих людей… своих мальчишек.

«Так уж случилось…» — неприемлемое объяснение для того, что произошло на борту «Стойкого». Это неприемлемое объяснение ни для чего, что происходило на войне. Каждый, кто стрелял, несет ответственность за тот вред, который нанес кусок металла и порох. И каждый офицер отвечал за те приказы, которые отдавал своим подчиненным, находящимся в опасности. Он не может притвориться, что это не так, да и не хочет.

Он снова потянулся за выпивкой, но резко отдернул руку.

Неужели он цепляется за свою вину и страхи, чтобы исключить все остальное — исключить Уиннифред? Он не был уверен, что хочет этого. Не был уверен, что может это сделать.

Как и не был уверен, что не может.

Гидеон все еще метался, когда полчаса спустя длинная ночь, переживания и бренди сделали свое дело и он уснул.

Море было бурным, швыряя фрегат как собаку, играющую с костью.

Гидеон пытался устоять на ногах. Он пытался сосредоточиться на том, что должен делать, но из-за всего этого грохота невозможно было думать.

Если б сражение остановилось хоть на минуту, если б корабль хоть на одну минуту затих, он бы смог подумать.

И вдруг море в одно мгновение успокоилось, и вокруг стало тихо-тихо, как в могиле.

Глаза его метнулись к открытой двери каюты. Бой был в самом разгаре. Он видел своих людей сквозь дым и пламя. Чувствовал, как дрожит у него под ногами корабль. Видел, как обломился и рухнул на палубу конец мачты.

Но он ничего не слышал. Ни грохота пушек. Ни людских криков. Ничего.