Плечи Бирны дрогнули от опустившегося на них ледяного платка ночи. Никогда не поворачиваться спиной было очень сложно. Сложнее и больнее, чем получать в неё удары ножей. Бирна осторожно оттолкнула ногой котёнка, который захотел пойти следом за ней.

– Кыш! – шикнула она.

Котёнок нерешительно остановился, качаясь и занеся крошечную лапку, потом недоумённо опустил её и жалобно мяукнул. На зов его пришла серая кошка.

– Забери его, сестра, – попросила Бирна. – Забери его и уходи отсюда.

Кошка посмотрела на хозяйку умными жёлтыми глазами, ухватила котёнка за шкирку, унесла, вернулась за вторым и третьим, а потом, взобравшись на частокол, принялась караулить спокойствие Бирны. Та знала, что её проводят и защитят, поэтому без страха спустилась к реке, чтобы умыться расплавленным льдом и заплести косу, пока никто, кроме кошки, не видит.

Бирна вскоре вернулась к дому. Кошка стянула засов, впустив её обратно. Бирна осторожно пробралась мимо спящего на лавке Ситрика, приоткрыла чуть скрипнувший сундучок, запрятанный под шкурами на кровати. Среди медных, серебряных и костяных украшений, мелких монеток да бронзовых иголок лежало простое деревянное колечко, слишком широкое для того, чтобы носить его на тонких девичьих пальчиках. К нему была привязана красная ленточка. Бирна бережно взяла то колечко, распустила ленточку и ею перевязала свою белокурую косу, а кольцо положила в маленький кожаный мешочек, вместе с ножом висевший на поясе.

Дрогнули непослушные от беспокойства пальцы, выпуская из рук сундучок.

Что-то вдруг рассыпалось звенящим горохом, глухо застучало по стоптанному полу. Упал под ноги сундучок. Бирна затаила дыхание.

Ситрик проснулся, приоткрыл глаза. В темноте он увидел застывшую хозяйку, освещённую слабым жаром стынущего очага. Он заметил, что Бирна напряжённо смотрит на него. Тогда он зевнул и вновь опустил ресницы, сквозь которые, ещё не провалившись в сон, видел, как хозяйка, стоя на коленях, собирает рассыпавшиеся монеты и бусины. От волнения руки её дрожали и не слушались.

В очаге треснуло брёвнышко, загорелось хорошенько, и огонь окрасил длинную комнату жёлтым светом. Бирна повернулась к очагу спиной. Подол платья задрался, и из-под него выглянул коровий хвост с пушистой кисточкой. Он дрогнул, опустился на пол, обвив ноги хозяйки.

Ситрик, не успевший уснуть, затаил дыхание. Он поднял глаза выше, и вместо спины да растрёпанных волос его взгляд выхватил в неверном свете чёрную пропасть с костями, торчащими из неё. Кости были раздроблены у позвоночника, будто за самый страшный грех из её рёбер сделали крылья. Казалось, можно было просунуть руку внутрь и схватить её гулкое сердце. Платье отчего-то не закрывало дыры, точно становилось в том месте прозрачным, и лишь распущенные прежде волосы могли скрыть этот чудовищный провал.

«Не колдовскими силами чарует она скот – она говорит с ним на одном языке, относится к ним как к родным братьям и сёстрам, – подумал Ситрик. – Оттого и скот её жирён, и овёс на земле родится. Слухами её рабочие не обманываются…»

В дом хульдры завела дорога, а Холь и то утаил, лукавый.

Скрипнула дверь. Бирна, в последний раз бросив взгляд на своё жилище, ушла, махнув хвостом по полу. Ситрик тут же вскочил, одолеваемый непонятным яростным чувством, но остановился, сел. Упёр локти в колени и, боясь поверить в правду, задумался. Нет, он не боялся хульдр: они не делали зла первыми, только мстили. Мстили за свою и чужую любовь, за разлучённых влюблённых, за своих мужей и детей, за зарубленный в сытое лето скот и за поваленный без спросу лес. Единственное, чего он боялся, – не коснулся ли он случайно её рук… иначе зла не миновать.

Здесь никто и никогда не называл её Бирной. Здесь все помнили и знали только её прежнее имя. Кугг.

Тропа всё шла да шла, прямая, как леса, натянутая пойманной на крючок рыбиной. Кугг заранее достала деревянное колечко и вложила его в вспотевшую ладонь, сцепила руки в замок за спиной. Зычно ухнула сова, Кугг вздрогнула и потеряла то взволнованно-торжественное настроение, с которым ступила в лес. Теперь простой, томящий до боли в сердце и запрятанный давным-давно страх стал её душой, стал вместо души. От этого страха не дрожали руки, не сужались зрачки, не бил холодный пот, но крылся он глубоко внутри, терзая и отнимая силы. К нему привыкаешь, живёшь с ним, а он всё притягивает да зовёт за собой другие боязни и боли.

Кугг привыкла, и теперь, напряжённо вглядываясь в темноту чащобы перед собой, думала, как взволнуется и взобьётся всё её нутро от этого неизбежного, но отсроченного шага. Будет ещё страшнее, а потом всё пройдёт. Всё пройдёт, растворившись в синеве недавней памяти, и на следующее утро будет казаться далёким и каким-то сказочным.

И вот она вышла на залитую светом поляну, посреди которой высилось могучее древо. Яблоня, выросшая здесь задолго до того, как пришли на эти земли чужие люди, приведшие за собой иных богов. Под ней и сидел тот, к кому она ходила каждый седьмой день. Тьма перед деревом обрела очертания, собралась и осталась в чёрных рамках человеческого и звериного тела. Оно было тонким и подвижным, но таящим внутри мощь и несгибаемую силу, как у подросшего телёнка. Но он не был телком, хоть и казался молодым. Ему были тысячи лет, как и этому лесу, родившему его. Кугг приостановилась, а потом торопливо прибавила шаг.

– Ты пришла? – спокойный, с лёгкой смешинкой, голос сказал вместо приветствия, а потом поправился: – Здравствуй, Кугг.

Он выступил из-под глухой тени горбатого дерева на жидкий стеклянный свет луны и звёзд.

– Здравствуй, – холодно произнесла Кугг.

Его звали Асгид, но она не решилась назвать его имени, как прежде. Был он Лесным ярлом – хранителем чащоб и старейшим из хульдр. В его власти были все окрестные деревья и каждая травинка, а любая из хульдр была ему сестрой и венчанной под еловыми иглами да под яблоневым цветом женой.

– Давно ты не заходила к нам. – Асгид тряхнул рыжими кудрями, жёсткими, как волос быка.

– Как это давно? Хожу к тебе каждый седьмой день, как и было обещано.

Лесной ярл склонился к самому её лицу, прикрыв чёрные глаза длинными прямыми ресницами. Кугг отвернулась от него, хвост её брезгливо дрогнул, обвил ноги. Асгид усмехнулся, поднял голову, и его корона – широкие рога тура, выросшие на лбу, – достала до самых ветвей. Он постучал копытами о землю, разминая ноги.