Утром она поедет с Марси к врачу. Д’жоржа предчувствовала, что дочь, испытывавшая необъяснимый страх перед врачами, вероятно, устроит жуткую сцену. Но не ехать Д’жоржа тоже боялась, и так же сильно. Если бы в день Рождества можно было найти нужного врача, она бы поехала еще днем. Страх переполнял Д’жоржу.

После вспышки Марси, когда дед, поддразнивая внучку, говорил, что ее придется увезти в больницу, а та в панике бросилась прочь от праздничного стола, все пошло наперекосяк. Страх настолько обуял девочку, что она намочила штаны и в течение десяти или пятнадцати неловких, ужасающих минут противилась всем попыткам Д’жоржи привести ее в порядок — кричала, царапалась, лягалась. Наконец приступ прошел, Марси согласилась принять душ, но все равно осталась маленькой зомби: лицо вытянуто, глаза пустые. Словно страх, покинув ее, забрал все ее силы, а заодно и разум.

Это квазикататоническое состояние продолжалось почти час, в течение которого Д’жоржа сделала с десяток звонков в поисках доктора Безанкура, педиатра, который лечил Марси в тех редких случаях, когда девочка болела. Мэри и Пит безуспешно пытались выдавить улыбку или хотя бы словечко из внучки, явно пребывавшей не в себе, а Марси продолжала вести себя так, словно ослепла и оглохла. Мысли Д’жоржи заполнялись воспоминаниями о полузабытых журнальных статьях про детей-аутистов. Она не могла вспомнить, бывает ли аутизм только врожденным, или же совершенно нормальный ребенок может вдруг замкнуться в себе и навсегда закрыться от внешнего мира. Она с ума сходила оттого, что не могла вспомнить.

Постепенно Марси вышла из своего тумана и начала отвечать Мэри и Питу — односложно, ровным, лишенным эмоций голосом, который вызывал у матери не меньшую тревогу, чем крики. Марси принялась сосать большой палец, чего не делала уже два года, потом ушла в гостиную — возиться с новыми игрушками. Бо́льшую часть дня она играла без видимого удовольствия, ее маленькое личико сделалось безнадежно хмурым. Д’жоржу эта перемена обеспокоила так же сильно, как и предыдущие, но она с облегчением отметила, что Марси больше не проявляет интереса к набору «Маленькая мисс доктор».

В половине пятого хмурое выражение исчезло с лица девочки, и она снова сделалась прежней. В хорошем настроении она стала обаятельной, и все почти окончательно решили, что припадок за столом был не более чем детским капризом.

Уже выйдя из квартиры, мать Д’жоржи остановилась на лестнице, где Марси не могла их услышать, и сказала:

— Марси дает нам понять, что обижена и сбита с толку. Она не понимает, куда ушел ее отец, и сейчас ей требуется много внимания, Д’жоржа, много любви. Только и всего.

Д’жоржа знала, что проблема гораздо глубже. Она не сомневалась: поступок отца все еще угнетает девочку, Марси травмирована его уходом и полна вопросов, но ее снедает что-то еще, тревожно-иррациональное. И это вызывало страх у Д’жоржи.

Вскоре после отъезда Пита и Мэри девочка начала играть в «Маленькую мисс доктор» с прежней пугающей страстью, а когда пришло время ложиться спать, взяла игру с собой. Теперь часть предметов из докторского набора лежала на полу, неподалеку от кровати Марси, еще часть — на ночном столике. А сама она, лежа в темной комнате, бормотала во сне что-то про докторов, медсестер, иголки.

Д’жоржа не смогла бы уснуть, даже если бы Марси вела себя абсолютно тихо. Беспокойство порождало бессонницу, и она внимательно прислушивалась к каждому сказанному во сне слову дочери, надеясь услышать то, что поможет ей понять происходящее или станет основанием для диагноза. Около двух часов ночи Марси пробормотала слова, непохожие на все, что она прежде говорила во сне, не имевшие отношения ни к докторам, ни к медсестрам, ни к большим острым иглам. Бешено замолотив ногами, девочка перевернулась с живота на спину, охнула и застыла в полной неподвижности.

— Луна, луна, луна, — проговорила она голосом, полным удивления и страха. — Луна, — голосом, таким леденящим, что Д’жоржа поняла: это не бессмысленный сонный бред. — Луна, луна, лунааааааа…

Чикаго, Иллинойс

Брендан Кронин, священник на испытательном сроке, спал в тепле под одеялом и стеганым покрывалом, улыбаясь чему-то во сне. Зимний ветер дышал в ветвях гигантской сосны за окном, свистел и шелестел в оврагах, стонал у его окна, растрачивал себя в равномерных порывах, словно природа вентилировала ночь громадными механическими мехами, неизменно производившими по восемь выдохов в минуту. Даже забывшись в сновидении, Брендан, вероятно, чувствовал медленный пульс ветра. Когда он, не просыпаясь, начал говорить, его слова звучали в едином ритме со вздохами ветра:

— Луна… луна… луна… луна…

Лагуна-Бич, Калифорния

— Луна! Луна!

Доминик Корвейсис проснулся от собственных испуганных криков и от обжигающей боли в правом запястье. Он стоял на четвереньках в темноте около кровати и отчаянно дергался, пытаясь высвободить правую руку. Борьба продолжалась еще несколько секунд, пока туман сна не рассеялся и Доминик не понял, что его удерживают всего лишь те самые путы, которыми он привязал себя к кровати.

Неровно дыша, с бешено колотящимся сердцем, он нащупал выключатель настольной лампы и поморщился, когда внезапный свет обжег глаза. Быстрый осмотр пут показал, что он во сне (и в темноте) полностью развязал один из плотно затянутых четырех узлов и почти распутал второй, но тут потерял терпение. Видимо, в панике, всегда сопровождавшей его ночные хождения, он начал тащить, дергать, выкручивать веревку, словно превратился в лишенное разума животное, протестующее против поводка, — и сильно натер себе запястье правой руки.

Доминик поднялся с пола, отодвинул скомканные одеяла, сел на край кровати.

Он знал, что ему снился какой-то сон, хотя не мог ничего припомнить. Однако он был уверен, что в эту ночь пришел другой кошмар, непохожий на те, что мучили его в течение последнего месяца, — не связанный с луной. Другой сон, тоже страшный, но по-иному.

В издаваемых им криках, которые отчасти и разбудили его, были такое волнение, такая боязнь преследования, такой ужас, что они звучали у него в голове настолько же четко, как в первый раз: «Луна! Луна!» Его пробрала дрожь, и он поднес руки к пульсирующей голове.

Луна. Что это означало?

Бостон, Массачусетс

Джинджер издала пронзительный вопль и села в постели.

Лавиния, горничная Ханнаби, сказала:

— Извините, доктор Вайс. Не хотела вас испугать. Вас мучил кошмар во сне.

— Кошмар?

Джинджер не помнила, что ей снилось.

— Да, — ответила Лавиния, — и, судя по звукам, которые вы издавали, это было что-то очень серьезное. Я проходила по коридору, услышала ваш крик и едва не вбежала, но поняла, что вы спите. Тогда я помедлила, но ваши крики продолжались, вы повторяли одно и то же, и я решила, что лучше разбудить вас.

Джинджер, моргая, спросила:

— Я кричала? И что же?

— Повторяли одно и то же, — сказала горничная. — Луна, луна, луна. И голос у вас был такой испуганный.