Уолтер вне себя от ярости.

— Да что это за дерьмо такое? — орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.

На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?

— Успокойся, Уолтер! — говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.

— Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! — кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.

— Еще недолго, — говорю я. — Потерпи пару дней.

— Чего это так?

— А того, что когда Верблюда заберут, — со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, — мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.

— Да ну? — отвечает Уолтер. — И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?

Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.

— Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.

— Нет, не кончим, — неуверенно говорю я.

— Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…

— Никакие не игрушки!

— …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.

Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.

Он коротко и горько кивает.

— Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.

Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет — я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг. Я до того озабочен, что поднимаю взгляд, лишь подойдя к столу. Марлена уже там.

— Привет, — говорю я, присаживаясь.

— Привет, — отвечает она, чуть помедлив, и мне сразу становится ясно: что-то не так.

— В чем дело? Что случилось?

— Ничего.

— У тебя все в порядке? Он к тебе не приставал?

— Нет. Все хорошо, — шепчет она, глядя в тарелку.

— Нет, не все. В чем дело? Что он еще натворил?

— Ничего, — шипит она. — Потише, пожалуйста.

Я выпрямляюсь и, проявляя все возможное самообладание, расстилаю на коленях салфетку. Взяв вилку и нож, аккуратно режу свиную отбивную.

— Марлена, умоляю, скажи, что у тебя стряслось, — тихо прошу я, стараясь придать своему лицу такое выражение, как если бы разговор шел о погоде. Постепенно окружающие вновь принимаются за свой обед.

— Похоже, задержка, — говорит она.

— Что, прости?

— Задержка.

— Какая такая задержка?

Она поднимает взгляд и густо краснеет.

— Кажется, у меня будет ребенок.

Когда за мной приходит Граф, я даже не удивляюсь. Сегодня явно не мой день.

Дядюшка Эл сидит в кресле с кислой миной. Бренди сегодня нет. Он грызет сигару и беспрестанно тычет тростью в ковер.

— Уже почти три недели минуло, Якоб.

— Знаю, — отвечаю я. Голос у меня дрожит — никак не приду в себя после Марлениной новости.

— Я в тебе разочарован. Думал, мы друг друга понимаем.

— Еще как понимаем, — беспокойно продолжаю я. — Послушайте, я делаю все, что в моих силах, но Август только мешает. Да она бы уже сто лет назад вернулась, если бы только он оставил ее ненадолго в покое.

— Я сделал все, что мог, — отвечает Дядюшка Эл, вытаскивая сигару изо рта. Осмотрев ее, он снимает с языка кусочек табака и швыряет в стену, да так, что тот прилипает.

— Ну, этого недостаточно, — гну свою линию я. — Он ее преследует. Кричит на нее. Вопит у нее под окнами. Она его боится. Хорошо, конечно, что Граф не оставляет его без внимания и оттаскивает всякий раз, когда он выходит из-под контроля, но этого недостаточно. Вот скажите, вы бы на ее месте к нему вернулись?

Дядюшка Эл смотрит на меня в упор. Я неожиданно понимаю, что ору.

— Простите, — снижаю я голос. — Я с ней поговорю. Клянусь, если вам удастся сделать так, чтобы он оставил ее в покое хотя бы на пару дней…

— Нет уж, — тихо говорит он. — Теперь я буду действовать по-своему.

— Что?

— Я сказал, что буду действовать по-своему. Ты свободен. — Он указывает пальцем на дверь. — Ступай.

Я непонимающе моргаю:

— Что значит «по-своему»?

И тут я чувствую, как Граф хватает меня железной хваткой, поднимает со стула и тащит к двери.

— О чем это вы, Эл? — кричу я из-за плеча Графа. — Я хочу знать, о чем вы! Что вы задумали?

Закрыв дверь, Граф обращается со мной несравненно бережнее. А опустив наконец на гравий, даже поправляет на мне пиджак.

— Прости, парень, — говорит он. — Я правда старался.

— Граф!

Он останавливается и мрачно поворачивается ко мне.

— Что у него на уме?

Он смотрит на меня, но молчит.

— Граф, пожалуйста. Умоляю. Что он задумал?

— Прости, Якоб, — повторяет наконец он и забирается обратно в вагон.

На часах без четверти семь, до начала представления пятнадцать минут. Публика кружит по зверинцу, наблюдая, как зверей ведут в шапито. Я стою рядом с Рози и слежу, как она принимает от зрителей угощение — конфеты, жвачку и даже лимонад. Уголком глаза я замечаю, как от толпы отделяется высокий человек и направляется ко мне. Это Алмазный Джо.

— Иди-ка ты отсюда, — говорит он, переступая через веревку.

— А в чем дело?