* * *

Я медленно шла по проспекту, глотая беззвучные слезы. Надо добавить, что это были слезы ярости, другие из меня выжать практически невозможно. А со стен и заборов, обклеенных предвыборными агитками, на меня смотрел улыбающийся Пашков, на гладкой физиономии которого было написано: "Ну что, словила?"

В какой-то момент я поймала себя на остром желании что-нибудь сотворить с этими глянцевыми плакатами, судя по качеству исполнения, напечатанными где-то за далеким бугром. Руки у меня просто чесались посрывать их все, к черту, несмотря на полную абсурдность такого протеста. А кроме того, "группа поддержки", состоящая из безработных и нищих пенсионеров, которым мадам Пашкова щедро отваливала по пятьдесят копеек за каждую наклеенную агитку, так расстаралась, что мне и за неделю не управиться. А за это время сколько новых бумажек с лоснящейся физиономией Пашкова прибавится! Не проще ли приписать сразу же под лозунгом "Я гарантирую вам стабильность" несколько теплых слов в адрес кандидата в губернаторы? К примеру, "Сексуальный маньяк и убийца". Детский сад, стопроцентный детский сад!

Все-таки я не смогла отказать себе в удовольствии содрать с ближайшего забора один из предвыборных плакатов Пашкова, который, впрочем, был приклеен буквально насмерть, а потому в моих руках остался только слегка подмокший нижний кусок со снимком, на котором респектабельный кандидат был запечатлен с любимой мамочкой, Клавдией Васильевной Пашковой, пожилой женщиной, с лицом, изборожденным глубокими морщинами давних переживаний, и крупными узловатыми руками, вытянутыми вдоль сухощавого тела, руками трудяги. Пожалуй, эта самая Клавдия Васильевна могла бы рассчитывать на лучшего сына, нежели тот, который стоял с ней рядом, одетый в дорогой, наглаженный так, что муха поскользнется, костюм. Я скомкала сырую бумажку, швырнула ее в урну и, уныло втянув голову в плечи, поплелась к остановке. У меня не было вариантов, только отчаяние, отчаяние... А в отчаянии люди способны на многое, в том числе и на спонтанные, на первый взгляд совершенно не мотивированные поступки. Именно такой я и совершила, поддавшись совершенно безрассудному импульсу.

Выскочив на проспект, я стала отчаянно размахивать руками, пытаясь остановить одну из проезжающих мимо машин, которые, как назло, не желали подчиняться моему повелительному жесту, и даже наоборот, словно бросались от меня. В конце концов рядом притормозил допотопный "уазик" с брезентовым верхом. Заляпанная дверца приоткрылась, и на меня глянула плохо выбритая рожа в свалявшемся полушубке из искусственного меха. Рожа пожевала спичку, зажатую во рту, и деловито осведомилась:

- Куда?

- В Пригородный, - объявила я, убирая со лба взмокшие от волнения и беготни волосы.

- Ото! - присвистнул небритый. - Далековато. Езжай лучше автобусом, туда "сто второй" ходит, от рынка.

- Будто я не знаю, - со злостью бросила я, - мне срочно нужно. - И пошла вперед.

- Эй! - окликнул он. - Сколько дашь? Пришлось пообещать ему червонец. Собственно, больше у меня и не было, так что мое возвращение в город оказывалось под большим вопросом, но я уже не думала о таких мелочах. Вернусь как-нибудь. Сейчас не до этого.

- Ладно, садись, - сказал небритый. Дорогой он пару раз пытался со мной заговорить, но я молчала, уставившись в одну точку.

- Ну вот, приехали, - сказал небритый, когда на дороге возник указатель "Совхоз "Пригородный". Куда дальше?

Куда дальше, я не знала. Я посмотрела на длинную улицу, из которой, собственно, и состоял поселок Пригородный, и распорядилась:

- Остановите здесь, дальше сама найду.

И, спохватившись, сунула ему смятую десятирублевую бумажку.

Первая же попавшаяся на дороге женщина сказала мне, где живет Клавдия Васильевна Пашкова, - в самом конце улицы, на отшибе, - и я поняла, что рано отпустила "уазик". Как назло, ночью прошел снегопад, а поселковую дорогу никто не чистил, а потому я совершенно обессилела, пока добралась до одноэтажного кирпичного дома, обнесенного свежевыкрашенным зеленым забором. Едва приблизившись к калитке, я услышала истошный лай, а прижавшись к забору, рассмотрела сквозь узкую щель громадную лохматую собаку, бегавшую по просторному, расчищенному от снега двору. Собака тоже меня рассмотрела и, приникнув к щели, громко зарычала. Глаза у нее были желтые, как у рыжего кота Радомысловой, а вот зубы намного страшней. Я даже на всякий случай отступила от забора на полшага.

А потом я услышала какой-то металлический звук, вроде стука железной щеколды, и спокойный голос:

- Пират, ты чего?

Я опять заглянула в щель и увидела на крыльце дома невысокую худощавую женщину в ситцевом халате с коротким рукавом, поверх которого она накинула дубленую безрукавку, отороченную цигейкой.

Бдительный Пират, почувствовав мое приближение, зарычал громче, и женщина на крыльце спросила:

- Кто там?

- Это я, - отозвалась я из-за забора, хотя такое мое представление вряд ли что-нибудь объяснило хозяйке добротного кирпичного особнячка.

Женщина поплотнее запахнулась в безрукавку, спустилась с крыльца и быстро пошла к калитке. Уже взялась было за ее ручку, но в последний момент остановилась и подозвала к себе пса. Тот, продолжая лаять, нехотя подошел к ней, она взяла его за ошейник, подвела к деревянной будке и ловко посадила на цепь. Не лишняя предосторожность, учитывая размеры и агрессивный характер лохматого Пирата, который мог запросто выскочить в открытую калитку, чтобы познакомиться со мной поближе.

Управившись, хозяйка распахнула калитку и вопросительно посмотрела на меня. Теперь я ее узнала: несомненно, это была Клавдия Васильевна Пашкова, скромная и трудолюбивая матушка будущего губернатора. Лицо ее затуманила задумчивость, видно, она предпринимала определенные усилия, силясь понять, знакомы мы или нет. В конце концов она все-таки остановилась на последнем варианте.

- Что-то не припомню... Вы откуда?

- Мне нужно с вами поговорить, - неоригинально сказала я.

- Из газеты, что ли? - насторожилась матушка Пашкова. - Я вам ничего говорить не буду. - Она поджала губы. А я поняла, что ее хорошо проинструктировали на тот случай, если к ней повадятся нахальные борзописцы.

- Нет, - возразила я. На самом деле, если я и соврала, то самую малость, поскольку в данный момент я не представляла никакой газеты. - Я частное лицо, то есть.., я хотела сказать, что сама.., п-по с-себе. - Меня вдруг начала бить крупная дрожь, такая, просто зуб на зуб перестал попадать. Хуже, чем накануне, когда меня поочередно бросало то в жар, то в холод.

Произошедшая во мне метаморфоза явно не укрылась от глаз хозяйки, которая, недовольно прищурившись, склонила голову набок:

- Сама по себе? И о чем разговор? Мне трудно было начать. Как бы я ни относилась к Пашкову и что бы я о нем ни думала, для того, чтобы сказать его матери: "Ваш сын - убийца", требовалось определенное мужество, а вот оно взяло и покинуло меня окончательно. И я сразу почувствовала себя мячом, из которого выпустили воздух: пшик - и все. Мозги мои встали на место, и я ясно осознала идиотизм своей затеи. Собственно, я и до этого "озарения" все понимала, просто находилась под местным наркозом бессильной ярости и отчаяния. А теперь я просто шепнула: "Извините" - и, развернувшись, медленно потащилась восвояси.