Будь Кирька трезвым и умей посмотреть на себя со стороны, он бы, как это ни странно в такой ситуации, мог бы найти в рассеянных, жидких лучах багрового солнца и лучик надежды. Не все потеряно, не все для него потеряно, если он еще не потерял способности видеть солнце и думать о солнце. Значит, еще может он надеяться, что при желании, при победе над собой, при победе над тягой к спиртному он увидит и яркое солнце, и голубое небо. А сколько тысяч, миллионов российских некогда просто любителей расслабиться за бутылочкой пивка или рюмочкой водки, а ныне профессионалов-алкоголиков, начинающих день опохмелкой и заканчивающих его «отключкой», уже давным-давно не видят солнца и не думают о нем…

Боже, прозри нас! Боже, спаси нас! Спаси нас от наших пороков, от самих себя!

* * *

… —Кирюха! Евсеев!

Кирька посмотрел в сторону небольшого, густо заросшего неухоженными кустами черемухи и акации сквера. Некоторые кусты засохли и казались составленными в пирамиду метлами. Когда-то в скверике стоял гипсовый памятник Ленину. В годы советской власти его постоянно подновляли – подмазывали, подкрашивали. Вокруг памятника да и во всем сквере убирали мусор. По бокам узких аллеек выглядывали из-под кустов решетчатые лавочки. Под кусты их ежевечерне с наступлением сумерек задвигали влюбленные пары. По утрам скверик часто навещали вездесущие пацаны. Они тщательно осматривали места, где стояли лавочки, и часто находили там монеты, зажигалки, перочинные ножи, авторучки, расчески, тюбики с помадой, зеркальца и другие интересные и нужные в обиходе вещицы, которые почему-то регулярно выпадали из карманов парней и девчат, отдыхающих на этих лавочках.

Осенью ребятня, идя в школу и из школы, забегала в скверик полакомиться прихваченной первыми заморозками черемухой. Воспитательницы детского сада приводили сюда малышей. Малыши, рассыпавшись в разные стороны и в то же время надежно защищенные от всяких опасностей – проезжающих машин, бродячих собак и бродячих коз, – собирали листья кустов и трав для гербариев, подолгу просиживали на корточках у муравьиных норок, пытались залезать на те же лавочки.

Свою притягательность скверик утратил с тех пор, как здесь на черемушном кусту повесился один из первых райцентровских бомжей Колька Нашатырь. Разведясь с женой, точнее выгнанный ею, – матери выталкивать Нашатыря помогали сыновья – десятиклассник Пашка и восьмиклассник Димка, уставшие терпеть отцовские пьянки-погромы. Нашатырь поселился в скверике. Из картонных коробок и фанерных ящиков он соорудил нечто похожее на большую собачью будку. Свое пристанище Колька возвел в гуще кустов, в глубине сквера. В собачьей будке он жил тихо, стараясь как можно реже попадаться на глаза односельчанам. Милиция, задерганная всякими происшествиями – кражами скота, взломами киосков и магазинов, угонами машин и мотоциклов, пьяными поножовщинами и изнасилованиями, не обращала внимания ни на новоявленного бомжа, ни на жалобы райцентровцев на то, что каким-то образом умудряющегося постоянно быть пьяным Нашатыря боятся дети, а отходы его жизнедеятельности не позволяют прогуливаться в скверике и взрослым.

Прошло немного времени, и прелестный уголок отдыха жителей райцентра превратился почти в необитаемое, если не считать собачьей будки Нашатыря, место.

Наступила зима. В том году она наступила рано и неотступно, без оттепелей. Погода одним прыжком перескочила переходный осенне-зимний период в сторону зимы. Нашатырь, приняв для храбрости добрую дозу китайского спирта, время от времени неведомыми путями просачивающегося в райцентр, ринулся на штурм своего дома, защищаемого его женой и сыновьями. На штурм он ринулся со штакетиной в руках, в конец которой вбил где-то найденный ржавый напильник. Штурм был отбит. Дважды переломленная штакетина была брошена к подножию поленницы победителей. Проигравший бой Нашатырь вернулся в свое логово и, видимо, не выдержав позора, свел счеты с жизнью.

Похоронили же обитателя картонно-фанерной собачьей будки Кольку Нашатыря, некогда Николая Петровича Шильникова, ударника теперь уже невесть какой пятилетки, бывшего работника бывшего местного маслозавода, по-человечески. Покойного привезли домой, обмыли, положили в обитый красным сатином гроб, обрамили бумажными цветами. Проводить Николая Петровича в последний путь пришли соседи, несколько бывших работников бывшего местного маслозавода, одноклассники Павла и Димы.

Повезло покойному и с местом на кладбище. Могилу ему выкопали на высоком, сухом месте под высокой, раскидистой сосной. Посмотришь из-под сосны в сторону села – дома синими да желтыми ставнями на солнце, как цветы лепестками, душу радуют, за селом река серебряной подковкой сверкает, за рекой – сопки зимой и летом зеленые, сосновыми лесами покрытые. А еще дальше, на горизонте, – пики хребтов алмазными гольцовыми коронами лучатся. Просторно. Солнечно. Красиво.

А вот с последним прощальным словом как-то не очень чтобы очень получилось.

Поставили гроб на холмик земли, из могилы набросанный, и только тут хватились – надо что-то кому-то сказать. Потолкали мужики друг друга плечами, локтями:

– Скажи…

– Я не умею…

– Ну, ты…

– Ты еще спеть меня заставь. Нашел говоруна…

– Вон пусть Павел скажет. Мужик уже. Сын, как-никак…

– Давай, Паша… Давай…

Сделал Павел маленький шажок вперед, посмотрел куда-то поверх голов людских, не сказал – прохрипел:

– Жил… А зачем?..

И заплакал.

* * *

Цунами перестройки разрушило, смыло советскую власть, выплеснуло на исковерканный берег обитателей темных, бессолнечных глубин – аферистов, прохиндеев, жуликов, дельцов, словоблудов, монархистов, анархистов, республиканцев, демократов, плутократов, взяточников, карьеристов и т. д. и т. п., по их словам, втиснутых в предвыборные программы, только и болеющих о счастье и благе многострадального народа. И всем им, даже тем, кто пытался по-прежнему размахивать алым знаменем с силуэтом Ильича, в борьбе друг с другом за хорошо оплачиваемые должности и посты, за кормные места, за право есть вкуснее и больше других, стало не до памятников вождям минувших революций и уж тем более не до скверов и парков, зарастающих кустами чертополоха и крапивы, не до алкашей, превращающих их в места своих «питников» и туалетов.

Памятник Ленину в конце концов пришлось убрать. У него отваливались уши и нос, а какой-то отважный новореволюционер-подпольщик начертал на груди низвергнутого вождя то самое краткое словцо, какое недавно нашли отлитым на памятнике «Тысячелетие России», – живучее слово, похожее на засохший от времени кусок грязи, которую мы и по сей день бросаем и друг в друга, и в Родину, и в мать, и в Бога.

И не за то ли нас Бог бьет по чумазым, оплывшим от пьянства мордасам, и крепко иногда бьет?..

* * *

… – Кирюха, иди сюда! Что ты рыло воротишь. Иди! – махал руками из-за полуразбитого пролета изгороди сквера давний приятель и неоднократный собутыльник Кирьки Алеха Попов.

Кирька подошел.