обсуждение частностей, согласился на целое — так это выглядело. Если по-честному.

— Пойду! — упрямо заявил он, делая показной шаг.

Дрались они с Репеем не первый раз, и всегда это кончалось одинаково: противник был на полголовы выше и втрое толще. Резвый и опытный боец, Репей подставил ножку и тотчас схватил Вешняка, чтобы повалить на гору золы. Тучи пыли всколыхнулись под ними, поднимаясь всё выше, по мере того, как они тузили друг друга. То есть Вешняк дёргался, задыхаясь под тушей, а Репей бил. В душном облаке мелькали красные задники сапог.

Сдался Вешняк не из малодушия, во всяком случае, держаться он ещё мог бы. Но вспомнил косматую рожу с надутыми, чтобы прыснуть, щеками, — затевать шумную драку здесь, под боком у подмостного жителя — ну его!

— Ладно, отстань! — выдохнул он, растерзанный и задушенный. — Отстань! Ну всё, хватит, кончай!

Репей отцепился, но не слез. Кое-что и ему досталось — нос забит чёрным.

— Клянись, — сбитым от неровного дыхания голосом, отплёвываясь, весь красный, грязный, сказал он. — Клянись, буду играть!

— Ну, ладно, буду, — прохрипел Вешняк с гадким ощущением попранного достоинства.

— Нет, не так! — торжествовал Репей. — Вправду поклянись, что будешь колдуном.

Вешняк отвечал не сразу, он тоже отплёвывался.

— Клянусь, что буду колдуном, ей же ей ей-ей! — хмуро сказал он наконец, избегая смотреть на Пепельную девочку.

Придраться, однако, было не к чему. Репей поднялся и, нагнувшись за шапкой, оглянулся на своих прихлебателей — они ухмылялись, словно он раздал каждому по ломтю хлеба с маслом.

А Вешняк... Вешняк покосился на Пепельную свою Золушку. Она не презирала его. Она жалела: бледный ротик скривился. Вешняк отвернулся с негодованием. Не вызывающий жалость, а жалкий — вот он какой был на самом деле и прекрасно, прекрасно это сознавал. Жалость Пепельной Белобрыски наполняла его стыдом, отчего унижение становилось ещё горше.

Отряхивать Репея со спины вызвался замухрышка, несостоявшийся колдун. Это был худой мальчишка со скуластым облупленным лицом и растопыренными ушами. Звали его, кстати, на самом деле не Замухрышка, а Шпынь. Суетливые повадки Шпыня выражали натуру, определившуюся во всей своей бесхребетной увёртливости. Озабоченный тем, чтобы утвердиться во мнении товарищей, он не упускал случая испортить отношения какой-нибудь мелкой подлянкой. Крикливо заявляя свои права и требования, он заранее смирялся с неудачей, что, однако, не избавляло его от изнурительной необходимости встревать не в своё дело, поддакивать, когда честнее было бы промолчать, молчать, когда следовало возразить, и признаваться вдруг ни с того ни с сего в нечистых вещах, отчёта в которых никто и не думал требовать. Такие люди рано, в юных ещё летах выказав свою натуру и свойство, мало потом меняются. Трудно изменить то, что ускользает.

— А ты вот что: палач будешь! — распорядился Репей, который давно уже не чистился сам, а только поворачивался, принимая услуги доброхота.

Шпынь отдёрнулся, как обжёгся, оставив на зелёной спине Репея не дочищенный плод (это были лимонные круги со смещёнными к краю червоточинами), облупленное лицо его вспыхнуло.

— Ладно, пусть, — сказал он с обидой, не выказав, однако, даже самого короткого, на показ сопротивления. — Если никто — я палач. Пусть.

Это была всё же уступка, жертва, но Репей отвернулся, не дослушав. Отчего Шпынь засчитал и запомнил ещё одну обиду. Обиды копились в его душе без всякого полезного применения — не разобранной кучей.

— Гришка — дьяк, — Репей ткнул в рослого, остриженного налысо малого, который вынул из носа палец, кивнул и снова запустил палец туда, откуда достал, рассчитывая, вероятно, основательно прочистить ноздри к тому времени, когда острый нюх понадобится при исполнении приказных обязанностей.

— Ванька — пристав, — распоряжался Репей, показывая на добродушного мальчика в синей рубахе, который откровенно обрадовался назначению. — Максимка... — Мальчик независимо покручивал конец пояска. — Максимка порченый, его колдун испортил, — принял решение Репей.

— Кого это? — неожиданно густым голосом возразил темнобровый, чернявый Максимка, дёрнув опояску. — Аринка — порченая.

Аринка, веснушчатая девочка со слегка приоткрытым то ли от жары, то ли от удивления ротиком, безропотно заморгала. И это — простодушные веснушки и готовый проглотить что угодно ротик — определило её судьбу. Репей оцепил предложение:

— Аринка — порченая. Колдун ей хомут надел на... на пузо. И рожу перекосило. А ты, Максимка, — поп.

— Колдун пустил слово по ветру, — вставил Шпынь, егозливо ввинчиваясь между Репеем и Максимкой, — она шла, рожа покраснела, горит! Мы ей песком рожу натрём. Во будет красная!

Репей не возражал и насчёт песка, однако считал преждевременным входить в обсуждение подробностей.

— Ты, Максимка, поп, — повторил он, оттеняя нажимом в голосе, что только это сейчас значит. — Будешь отчитывать.

Осталась лишь та Пепельная девочка, которая взялась было сдуру жалеть Вешняка, — пришёл её черёд узнать свою долю. Вешняк безучастно стоял в стороне, но тут поднял голову.

— А ты, Танька... — обернулся Репей (Вешняк отметил про себя: Таня. Просто так отметил, ни для чего). — Ты, Танька... — Воевода помахал рукой, словно отряхивая пальцы, но от сомнений не избавился и ни на чём не остановился.

Тут пискнула Аринка — оказалось, что в веснушчатой и курносой голове Аринки вызревали неглупые затеи:

— Танька ехала на свадьбу. Так? — Аринка запнулась, но, не встретив возражений, набралась храбрости продолжать. — А колдун «поезд» остановил: дуги распались, кони скачут, грызутся! Сани с невестой застряли в рытвине. Колдуна на свадьбу-то пригласить забыли! Вот как! Он «поезд» и остановил — словом. А поезжан заставил невесту-то целовать. Все подряд целуют. Прямо срам какой!

Репей строго глянул на подсказчицу и кивнул:

— Танька была невеста.

— Жениха нет! — подал голос Вешняк. С мрачным удовлетворением наблюдал он замешательство умников. — Никого не осталось. Кто женихом будет?

— Понарошку, — тотчас сказала Пепельная Танька (у этой один ответ!). — Жених понарошку был.

— У-ю-юй! — покачался Вешняк в зловещей насмешке. — С листиком под венец! Ага! — он повертел у виска пальцем.

Очевидная нелепость, спорить не приходилось.

— Гришка жених, — предложил Репей. Большого затруднения он тут не видел.

— Как же, Гришка — дьяк.

— Ванька! — легко перерешил Репей.

— Ванька — пристав.

— А так можно. Пусть и пристав, и жених, — вмешалась невеста.

Ей, значит, годился любой. И, похоже, не против была, чтобы