что, казалось, стоят на месте. Это были грифы. Они ждали добычи.

Больно стянули ему подпоясками руки, живот, грудь, он молчал, а они затягивали, не зная, крепко ли.

Танька плакала, дура. Она рыдала, закрывшись руками.

Вешняк посмотрел вокруг, минуя взглядом мальчишек. Перед ним простиралась пепельная, всхолмлённая золой пустыня, и по этой пустыне, вздымая сапогами волны пыли, шли мужики, двое. Подмостный обитатель и подмостный его товарищ. Они шли сюда. Они шли за ним. И Вешняк, связанный, не мог оторвать от них взгляда.

Они приближались. Вешняк онемел.

Громовым голосом рыкнул круглощёкий:

— Это что? Кто издевается над мальцом? Чьи такие? Кто отец?

Тут только с непомерным удивлением обнаружили перед собой подмостных обитателей воевода, дьяк, поп, пристав, палач, порченая. И зарёванная Танька.

— Убью! Головы поотрываю! — прорычал круглощёкий и дёрнул руками, показывая, как будет обрывать головы.

Репей попятился. Шпынь, предусмотрительно отступивший, первым и дал тягу. Ничего не разбирая, дети дунули врассыпную.

— Задавлю, щенки! — свирепел мужик.

— Холеру-то всю, зубы пообломаю! — потрясал кулаком другой.

Подмостные остановились перед Вешняком, людоедски его оглядывая.

— А это ещё что за вошь? — обнаружили они вдруг Таньку — изнемогая от страха, Пепельная девочка пятилась, но не бежала.

— Брысь! — сказал второй. — Сейчас подол задеру! — И повернулся как бы в намерении перейти к делу.

Девчонка отпрянула и кинулась тикать без оглядки.

Придавивши мальчишку взглядом, мужик опустил руку к поясу — где нож.

Вешняк закрыл глаза, разум и чувства ему отказали, он обвис и, когда мужик перерезал путано связанные между собой тесёмки и ремешки, — повалился ему под ноги.

Глава двадцать третья

Федька показывает слабость

едька дурно спала. Ей снилась ведьма, клыкастая, неопрятная старуха; в закутке у ведьмы за плетнём валялись в навозе грязные, покрытые струпьями шерсти, мелкопородные черти.

Старуха держала их впроголодь, а Федьку послала отворить загон. То ли Федька в кабальных девках была, то ли ещё как-то прислуживала, только держала она в руках хворостинку, тоненькую и надломленную, и этим-то прутиком, снимая запоры, грозила бесенятам, норовила хлестнуть по собачьим их мордам, чтобы не лезли друг на друга, не кусались и не бодались, продираясь в приотворенные воротца. Но черти навалились оравой, с визгом обрушили плетень, достали Федьку лапами, вмиг вырвали прутик и саму Федьку затолкали под старухину избу, забухали в скважину между брёвнами — сердце стиснулось, ни отмахнуться, ни продохнуть, ни крестного знамения совершить. И хоть Федька тут, под копытами чертей, догадалась, что спит, и надо бы пробудиться, страшно ей было во сне, а просыпаться тяжело...

Стучали.

Федька открыла ставни, вынула оконницу, пригладив вихры, высунулась во двор.

— Эк у вас всё нараспашку! — сказал ей, задирая вверх лицо, мужик в синем кафтане и при сабле. Он оглядел двор, и Федька вслед за ним увидела пустой, открытый настежь амбар, припавшую к стене телегу без передних колёс и россыпью дрова в одичавшем огороде... Поваленный на землю плетень.

— Шафран твой заболел, — сказал мужик.

— Что с ним? — не особенно удивившись, спросила она.

— Стало быть, неможется, — маловразумительно пояснил мужик.

Это был денщик съезжей избы из пушкарей, его прислал дьяк. Шафрана нет, подьячие отлёживаются по домам, и работа стала.

— А что с Шафраном, надолго ли? — лицемерно тревожилась она.

Вопрос оказался затруднительный. Служилый сдёрнул колпак, переступил взад-вперёд, как бы подбирая подходящее для раздумий положение.

— Насилу Шафран твой жив остался, — сообщил он наконец итог своих основательных приготовлений. — Губину вот вчера башку проломили! — оживился он вдруг, нащупав нечто определённое. Что проломили Шафрану, служилый не знал и врать не брался.

По дороге в приказ Федька бесповоротно решилась довериться дьяку Ивану. Как бы тот ни отнёсся к рассказу о ночных похождениях, пусть почтёт за благо ей не поверить, рассказать всё равно нужно. Федькина правда, во всяком случае, станет известна, и не замечать её вовсё будет уже нельзя. Бездействие само по себе губительно; как ни мало представляла Федька, что может выйти из разговора с дьяком, лучше было тыкаться вслепую, искать ходы, выходы, чем ждать, когда за тебя возьмутся. При том же Шафран, как можно было понять, держит руку воеводы, а дьяк не особенно с воеводой ладит. Наконец, необъяснимая приязнь, которая возникла между дьяком и молодым посольским подьячим, она ведь тоже не была для Федьки тайной, да и Патрикеев, надо полагать, что-то за собой примечает...

У крыльца съезжей избы толпился народ, а внутри, в сенях, несмотря на рабочий час, оказалось безлюдно. Свеженький, выспавшийся Ивашка Зверев бесстрастно щёлкал костями в дощаном счёте, Жила Булгак вид имел встрёпанный и пришибленный, а Семён Куприянов, напротив, громоздился за просторным, рассчитанным на десять человек столом так, будто хотел занять как можно больше места: повсюду разложил свои бумаги, столпницы, перья, поставил две чернильницы, горшочки с сургучом, клеем.

Разговоров считай что не было, лишь Федькино появление внесло некоторое оживление. Зверев строго на неё глянул, как бы осуждая за ночные безумства, о которых уж был наслышан, и вернулся к делу, поглаживая ровно стриженные усы. Зверев был кругом чист и прав, и всё, значит, заранее предвидел, когда отказался от приглашения к Подрезу. Дородный, неизменно самодовольный, Куприянов, похоже, чувствовал себя не особенно уютно после вчерашнего извета и, расставив свои чернильницы, только храбрился, не способный на самом деле ни к какой плодотворной деятельности. Он встретил Федьку как-то неуверенно: сквозь поблекшее его высокомерие проглядывало нечто даже искательное. Словно заносчивый изветчик нуждался в Федькином одобрении и поддержке. Впрочем, если это и было так, он ничего не сказал. А седой шалунишка Жила Булгак улыбнулся Федьке исподтишка. Булгак, как скоро она поняла, претерпел уж с утра укоризны начальников и подумывал теперь улизнуть.

Перебросившись словом-другим с товарищами, Федька сунулась в воеводскую комнату. Она нашла там Патрикеева и второго воеводу Бунакова.

— Ага, голубь, — сказал дьяк, — ну-ка, ну-ка, поди сюда. — Патрикеев выглядел измученно: лицо жёлтое, под глазами и ниже, почти до усов, оно просело, как грязный снег.

Бунаков ухмылялся:

— Ну что, проказник, накуролесил? А? — Поднялся к выходу. — Как девки у Подреза?

Федька собралась ответить, хотя и не придумала ещё что, но Бунаков опередил:

— Не ври, не ври! — погрозил он кулаком, чем избавил её не только от необходимости врать, но и