Интерьер домика Диксона

Одиночество Запада с его пустынными пространствами, для многих олицетворявшее космическую пустоту, – то, чего нет в прозе Набокова. На Гумберта Гумберта и Пнина давит гнет одиночества и забот, но страдают они вовсе не из-за необъятных просторов Нового Света. В конце романа Пнин уезжает в неизвестное на машине с пожитками и маленькой белой собачкой. Его жизнь в Америке разлетелась на куски, но он вовсе не пал духом и не утратил надежду:

Гумберту Гумберту тоже приходится пройти через многие испытания, однако при этом он раскатывает по Западу как ни в чем не бывало. Больше всего он боится ловушек социальных: соседей-соглядатаев, прогрессивных школ с любопытными директрисами, полиции.

В 1957 году Набоковы на запад не ездили. А вот в 1958 году за семь недель преодолели на машине без малого 13 тысяч километров10, на следующий же год, их последний год путешествий по Америке, проехали еще больше, через всю страну и обратно, по извилистым маршрутам. Вера описала поездки последних американских лет: взяла дневник, в который Владимир начиная с 1951 года писал по странице в день, и на пустых страницах оставила заметки за 1958–1959 годы. Дневник начинается с краткого описания всего, что с ними происходило11: все, что им довелось пережить в Америке с самого первого дня. “Мы приплыли… на «Шамплене»”, школы Дмитрия, первые писательские контракты Владимира, летние лагеря, Уэлсли, Стэнфорд, вечеринки, на которых Вере “трудно было следить за разговорами по-английски сразу на несколько тем”•, лето в Алта с Лафлином, друзья-энтомологи Владимира: ничто не забыто. Адреса съемных квартир (только в Итаке их было одиннадцать). То, что в Колорадо “туда и обратно ездили на поезде, попали в наводнение, пришлось менять маршрут”•. Книги, которые написал ее муж, когда Набоковы жили в Крейги-серкл в Кембридже. Где Дмитрий жил на первом курсе Гарварда.

Как истинные американцы, Набоковы определяли периоды жизни по автомобилям, которыми владели12: сперва “олдсмобиль”, потом “бьюик” 1954 года. У Дмитрия была своя история: сначала он ездил на том, что Вера называла “форд-кейсер”13 (темно-синий “форд” с индексом А, выпуска 1931 года), потом на “бьюике” 1938 года (на нем Дмитрий возил отца в горы Титон). К 21 августа 1958 года, когда Вера сделала большую часть записей, Дмитрий из сорванца превратился в выпускника Гарварда14, подающего надежды оперного певца, молодого человека “с прекрасной работой и великолепным учителем вокала”, с “уютной отдельной квартирой, в которой он поддерживал идеальный порядок”•. В 1957 году его призвали в армию. После шести месяцев обучения Дмитрий поступил в резервную часть, которая раз в неделю собиралась на Манхэттене15, а летом на две недели выезжала за город на сборы. “Сегодня Дмитрий уехал в лагерь Драм”•, – писала Вера 7 августа 1958 года, отметив, что по телефону он разговаривал с ней “весело, разумно, нежно и с искренним интересом”•.

Приближалось событие, которое, словно небесное явление – например, как гигантская комета, пролетающая совсем близко к Земле, провоцирует взрывы и смещение орбиты, – должно было изменить всю жизнь. Набоковы прочно стояли на ногах и были как нельзя лучше подготовлены к переменам: они любили друг друга, вместе делали одно дело (то есть продвигали творчество Владимира, причем Вера, кажется, никогда не завидовала успехам мужа), не пили и (уже) не заводили романы на стороне, и уверенность в собственной гениальности, о которой Набоков часто говорил, лишь окрепла, притом что раньше он не раз высказывал сомнения, от которых не свободны лучшие художники независимо от их таланта, и утверждал, что всех ждет забвение.

В окрестностях Итаки, штат Нью-Йорк. Сентябрь 1958 года (фото Карла Миданса, журнал Life)

Набоков не исписался: когда разразился “ураган Лолита”, то есть роман вышел в Америке, Владимир как раз работал над новыми произведениями. Он обдумывал замысел “Бледного пламени”, последнего своего великого романа, практически закончил перевод и комментарии к “Евгению Онегину” и, в качестве заключительной прививки против “звездной болезни”, доделывал еще один перевод – “Слова о полку Игореве”16. Так что, когда наконец он прославился в тех масштабах, о которых давно мечтал, привычки, сложившиеся за долгие годы, в том числе к ежегодным бюджетным поездкам по западным штатам, надежно защищали его от того, что другому могло бы вскружить голову.

При этом публикация “Лолиты” стала в Америке сенсацией: Вера в записках постаралась передать впечатление, которое произвело это событие. “Ужин у Бишопов, – пишет она 20 мая 1958 года, и тут же ее муж, как будто заглядывая ей через плечо, приписывает карандашом, – расправлял бабочек из Вайоминга, пойманных в 1952 году… в Западном Вайоминге”. Некоторое время они ведут записи по очереди: публикация в издательстве Putnam запланирована на август, и они ждут ее с нетерпением. “Звонил Дмитрий. В восторге… Пел (прослушивание) перед коллективом Оперы, очень хвалили. Обожает свою квартирку”•. Пожалуй, больше всего и Владимир, и Вера переживали из-за Дмитрия. Что бы им ни предстояло, эти события непременно должны были повлиять и на беспечного и неуверенного писательского сына, к тому же склонного к восторженности. Дмитрий рассказывал соседу по казарме, парню из Нью-Йорка, с которым подружился на сборах, что “в этом году он прославится”17, то есть что его отца в 1958 году ждет успех. Пожалуй, чувствовать себя сыном знаменитости нелегко, но в этот момент, который Вера изо всех сил старалась представить как поворотный, да к тому же учитывая увлечение Дмитрия гонками и альпинизмом, требовалась особая деликатность.

“Спокойный день”, – пишет Владимир 22 мая, в четверг. Он провел его, разбирая насекомых. Они были его драгоценными воспоминаниями: время, место, погода – все запечатлелось тут. До того как разразился “ураган Лолита”, до того как Вера стала единственной в семье, кто вел дневник, мы встречаем на его страницах дивную интерполяцию: не предисловие к полевым заметкам и не наброски новых художественных произведений, но несколько старых записей за неделю (с 24 июня по 1 июля 1951 года), сделанных в то время, когда Набоков усердно работал над “Лолитой”. Они очень пестры и интересны, заметки того счастливого времени: тут и цены на бензин, и русские слова, и рисунки карандашом, и английские фразы, практически без изменений вошедшие в роман. Из одного выросло другое. Тон заметок дружелюбный, сардонический: Набоков замечает и “зловонную речушку” за мотелем, и фермера “с затылком мумии”•, и мальчишку, “лягушкой скачущего”• на велосипеде. Даже странно, что пустой дневник, в который Владимир положил записывать по странице в день, оказался не вполне пустым, что в нем обнаружились эти ранние наброски: эти страницы могли вырвать, но поскольку не вырвали, мы по ним можем составить впечатление о днях, которые теперь кажутся легендарными. Перевернешь страницу – и вот уже едешь с Набоковыми в Теллурид на “олдсе”, за рулем которого сидит Вера, а расположившийся рядом с ней Владимир делает эту самую запись. Бури и потопы Канзаса остались позади, Набоковы уже на бескрайних живописных просторах настоящего Дикого Запада, и солнце восходит над горизонтом с особой силой, как бывает лишь после дождя18.