Я почистил рыбу, зашел на кухню, но Гвен там не было. Я крикнул в дом, позвал ее.

В ответ тишина.

Я вышел на крылечко. Увидел на камнях ее одежду. Когда она вынырнула выдрой, вокруг ее плеч по воде разошлись волосы.

Я разделся и подплыл к ней. Почувствовал, как меня подхватило легкое течение. Лег на спину и раскинул руки, она сделала так же. А потом мы развернулись в противоположные стороны, как компас с двумя стрелками.

– Эдуард, – сказала она на следующий день. – Мне нужно в Эдинбург по делам. И мне бы хотелось, чтобы работники мастерской в порту поставили «Зетленд» на подъемник и как следует осмотрели днище. Давай я поплыву на нем в Леруик? А вернусь на пароме через два дня, и ты меня встретишь…

– Мы же можем поехать в Эдинбург на машине, как прошлый раз, – предложил я.

– Не знаю… Нет, так не получится. Мне нужно на заседание правления. Мама – тоже член правления. Она встретит меня в Абердине.

Странно было это слышать. По тому, как Гвен раньше отзывалась о своей матери, та не имела ни желания, ни времени средь бела дня встречать свою взрослую дочь. Скорее, Гвен не хотела признаться в том, что я кажусь ей непрезентабельным. Как если б она притащила с собой лосиную лайку на выставку высокопородных английских сеттеров. Мне бы тогда же и оборвать поводок. Сказать, что, мол, пора возвращаться в Норвегию. Но тут Гвен протянула мне ключи от своего домика.

– Можешь пожить здесь или на Ансте, – сказала она, – как захочешь. Вот ключи. Мне нечего скрывать.

– А эти – от Хаф-Груни, – ответил я и отдал ей запасные ключи, которые дала мне Агнес Браун.

* * *

Красная краска омытого дождями телефона-автомата блистала чистотой. Внутри сияла желтым светом лампочка.

Я сидел в машине и мучился. Пялился на изгороди, считал камни в них.

То же состояние, как когда нужно было прикончить нашего старого кота Флимре. Патрон в ружье, погладить его, видеть, как он доверяет тебе и не ожидает ничего плохого, как хочет жить, хотя уже не может удержать в себе пищу. Тянуть время, медленно плетущиеся секунды, в которые прожитые вместе годы так явственно вставали перед внутренним взором… Его глаза, в которых вдруг отразилось понимание того, что во мне таится палач.

Выжидать и не решаться, сдаться и отложить ружье в сторону.

Продолжать жить, продолжать гладить мягкий мех.

Потом с неохотой снова вскинуть ружье, торопясь, чтобы снова не охватило отвращение от того, что я собираюсь сделать. Приставить ствол к голове кота и нажать на спуск. Видеть, как его тельце швырнет на землю, держать его в руках, пока не прекратит трепетать кошачья жизнь.

Промаявшись полчаса, я вышел из машины. В короткий промежуток между накатывающими волнами раскаяния схватил трубку и набрал номер хирифьелльского дома.

– Наконец-то ты, – сказала Ханне и начала рассказывать обо всем, что сделала на участке, как ей там нравится, какие выросли цветы и что она сегодня ела. – Ты сказал, что вернешься совсем другим человеком, – добавила она, и все говорила, говорила, так что мне и слова было не вставить. – Я тоже изменилась. Осветлила волосы.

Поток слов иссяк.

Каждый из нас подыскивал для другого подходящие фразы.

– Ханне, – сказал я. – Дорогая моя. Я просил тебя только присмотреть за хутором. Что ты там живешь – это пожалуйста. Только…

– Что – только?

– Наверное, когда я вернусь, нам не стоит больше быть вместе.

Она долго молчала.

Потом в трубку мне стало слышно, как в Хирифьелле плачет девушка. Девушка с тяжелой телефонной трубкой в руке, перед комодом, на котором стоит фотография моих родителей. Это были трое людей из четырех, которые были мне действительно дороги, и я не знал еще, сможет ли Гвен стать пятым.

На следующий день я стоял в Холмсгарте, окруженный чайками, и смотрел, как мне навстречу медленно скользит абердинский паром. И пока Гвен спускалась по трапу в костюме серо-голубого цвета, со свежеуложенными волосами, мне хотелось только одного: чтобы это Ханне спускалась оттуда, Ханне с загоревшей за лето кожей, с честной улыбкой и пластырем на пораненной при обработке участка ноге.

Но вот Гвен уже здесь, и узы, связывавшие меня с Ханне, распустились быстрее, чем я ожидал. Осталась лишь тоненькая ниточка, да и та порвалась, когда Гвен бросилась мне навстречу, всем телом прижалась ко мне и поцеловала в губы, и я ощутил то, на что едва позволял себе надеяться: что мы на самом деле влюбленная пара, что за измену Ханне я должен расплатиться искренней преданностью Гвендолин Уинтерфинч.

Может быть, мне стоило бы удивиться, что от Гвен пахло не соленым морем. А коксом, которым пропитывает одежду дым из леруикских труб.

Но собственное предательство, видимо, застило глаза от подозрительности. Потому что пока она была в отъезде, я провел несколько часов в Квэркус-Холле, роясь в их частном архиве.

* * *

Я стоял на коленях под моросящим дождем, держа в руках изящный «Диксон Раунд Экшн». Такой ловкий, словно живой. Сталь была холодной, той же температуры, что и дерево, но по ощущениям деревянное ложе казалось более теплым. Я переломил ружье и загнал два тяжелых патрона в оранжевый картон камер. Они скользнули внутрь со звуком, похожим на вдох, и вслед за ним раздался металлический щелчок, когда латунные стопорные кольца коснулись стали стволов. Два «Эйли Гран-При № 2» из коробки с патронами в одежном чуланчике Эйнара.

Два выстрела, раскаты которых отзовутся сильнее всех других выстрелов. Два выстрела, которые покажут, как Гвен отнесется к новой встрече с ореховой древесиной, и эта встреча разлучит нас.

Вскоре послышались крики гусей. Они летели в другую сторону – значит, сменилось время года. Небольшая стайка опустилась в траву на Фетларе, переправилась через пролив и теперь приближалась к нам. Многие с ветром взмыли высоко в небо, но два шли над самой землей и оказались так близко, что можно было разглядеть рисунок их перышков. Я поднял дробовик, когда стало слышно хлопанье крыльев.

Никогда я не видел ничего подобного. Ружье, которое досталось мне от отца, по сравнению с этим было как неструганное полено. Диксоновский дробовик играючи улегся в моей руке, словно был частью моего тела, и только и ждал от меня мысленной команды; остальное он делал сам.

Стройные стволы следили за полетом птицы, спуск произошел как будто сам собой, не требуя от меня никаких усилий, отдача показалась невесомым сообщением плечу о том, что выстрел осуществлен, и, когда дробины настигли цель, я увидел, как разлетается пух. Гусь сложил крылья и понесся наискось вниз – сначала в том же направлении, в котором он летел до выстрела, а потом, умерев еще в воздухе, ударился о землю. Большим пальцем я машинально прошелся по насечкам стали. Гильза выскочила по кривой, обрисованной полоской порохового дыма.