Гвен босиком подошла ко мне.

– Brilliant shot[64], — сказала она.

– Выстрел далеко слышно, – сказал я. – А разрешена здесь охота?

– А кто проверит? Считай, что владелец земли дал тебе разрешение.

Я положил дробовик на плоский камень. На ее реплику не ответил. Старался видеть в нас просто двух человек у моря, раздобывших еды, а не мужлана с землей под ногтями и выскочку с богатством за спиной. Это были просто мы, голодные и холодные, а перед нами гусь, из которого повалил пар, когда я его потрошил.

Но наше беспокойство нарастало. Ночь, проведенная мною в Квэркус-Холле, не дала результатов. Мне не удалось открыть в архиве никаких тайн. Только просмотрел карты времен войны. Меня все сильнее тянуло бросить все и отправиться во Францию.

Гвен отвернулась от гусиных внутренностей и от моих окровавленных рук. Стояла и смотрела на дробовик. Вглядывалась в деревянные детали, заигравшие на ярком утреннем солнце новыми красками, как живописное полотно, которое становится тем труднее истолковать, чем дольше на него смотришь – пока не смиришься с тем, что оно непостижимо.

– Ты бы оделась, что ли, – сказал я, хватая ружье.

Она ковырялась в еде. Водила вилкой по тарелке, чертя странные эллиптические линии. Жареный гусь казался безвкусным. В комнате слегка попахивало ружейным маслом. Перед едой я почистил дробовик, и Гвен открыла люк в подпол, где я спрятал его в сухом месте.

– Ему бы отвисеться несколько дней, этому гусю, – заметил я, работая челюстями.

– Или несколько недель, – недовольно отозвалась девушка, вытащив из зубов волоконце.

Я спросил себя, когда же мы начнем ссориться о том, о чем нам собственно следовало бы ссориться.

– Кстати, – сказала Гвен. – Я поднялась на высокую горку. Увидела кое-что интересное.

– Ну-ка, расскажи.

– На сарае для лодок на Ансте кто-то нарисовал белый крест.

Поздно. «Гейра» дошел уже до середины пролива. Кончики пальцев у меня были белыми. Масляная краска, которой был нарисован крест на сарае для лодок, оказалась свежей, а на камнях у кромки воды лежала малярная кисть.

Гвен перевезла меня на «Зетленде». Настроение у нее лучше не стало. Я заставил себя доесть свою порцию и сказал, что хочу пофотографировать маяк на Макл-Флагга при хорошем освещении. Такое не делается быстро, и я был уверен, что она не захочет составить мне компанию. Мы расстались довольно холодно, договорившись встретиться вечером в ее домике.

И вот я смотрю на корму парома, а «Коммодор» рычит на холостом ходу. Но Анст схож с Саксюмом. Искать придется всего в двух-трех местах.

Она поднялась со скамейки возле Норвикского кладбища. Волосы, уложенные в высокую прическу, толстое пальто из грубой шерсти на красной подкладке. На запястье тонкий серебряный браслет. Ее седые волосы сияли, но она, казалось, ослабла с прошлого раза.

– Я совсем забыла про ключ в банке из-под кофе, – сказала она. – Ты его нашел?

– Что за ключ? – спросил я и замер, держась рукой за дверцу автомобиля.

– Эйнар арендовал бокс на складе в Леруике. Ключ от него хранился в кладовке для еды, в жестяной банке.

– А что он держал в этом боксе? – принтересовался я, подойдя к ней. – Не знаете?

– Материал, наверное.

– А это не мог быть груз древесины? – предположил я.

– Да мог… Я думала, это доски и планки, которые ему паромом отправляли из Бергена.

Мне следовало из вежливости посидеть с ней на скамейке подольше, но меня сжигало нетерпение. Я ощущал бледное подобие того, что, должно быть, терзало Эйнара. Если меня так взволновал этот ключ, как же его подгоняла потребность отыскать пропавшую возлюбленную, пропавшую дочь?

– Ты весь в нетерпении, – заметила Агнес Браун. – Вижу по тебе. Торопишься поехать поискать ключ, да?

Я подтвердил, что дa.

– Знаешь, зачем я нарисовала крест? – спросила она.

– Из-за ключа?

– Я тут недавно пообщалась со своим врачом. Так что если у тебя есть место в лодке, мне бы хотелось еще разок побывать на Хаф-Груни.

Мы открыли лодочный сарай и вытащили «Патну». Седовласая дама, спрятавшаяся от непогоды в красивой одежде. Я сам, как фантом влюбленности сорокалетней давности. Вдруг Гвен заметит нас и приедет следом?

– Ты хорошо воспитан, – произнесла вдруг Агнес.

Я наклонил голову, продолжая грести.

– Не спрашиваешь, что доктор мне сказал, – продолжала моя спутница.

Она плотнее запахнулась в пальто. Перевела взгляд на мою прическу, за последние дни изрядно растрепавшуюся.

Я поведал ей о древесине грецкого ореха, спрятанной Эйнаром от Уинтерфинча. Она терпеливо кивала, но постепенно начала ерзать и кивать чаще, словно ждала какого-то вполне определенного сообщения.

И я пожалел, что поделился с ней. Эйнару ничем не грозило, если б он рассказал ей все. Однако он этого не сделал. Еще одно свидетельство того, как мало Эйнар ее ценил.

По морю прошелся ветерок, сморщивший поверхность воды. Высоко над нами летали чайки. Хаф-Груни приближался с каждым взмахом весел. Я не выпускал из виду яркий белый крест на сарае.

Браун видела, куда я смотрю.

– Что ты сделаешь, – спросила она, устраиваясь поудобнее, – если найдешь эту древесину и сумеешь продать ее за хорошую цену?

– Может быть, выкуплю ферму во Франции. Если мама этого хотела. Но этого мне, наверное, никогда не узнать.

Наконец мы добрались до места и двинулись вперед среди желтых травинок. Пожилая женщина осторожно ступала по гладким камням. Все, что она видела, – это прежнюю пустоту. Я нервно взглянул в сторону Анста, ожидая в любой момент увидеть «Зетленд», разрезающий волны белой бороздой.

– Мне очень хотелось бы отблагодарить вас как следует, – сказал я.

Запахнувшись в пальто, Агнес смотрела в сторону, на каменные строения.

– До́ма в Эрсте у меня родных почти никого не осталось. Здесь я тоже мало с кем общаюсь. Но есть у меня одно желание, – ответила она.

– Дa?

– Чтобы ты спел «Любовь Господа» у моего гроба.

* * *

– Вон та, наверху, – сказала Браун, показывая на полку. Позади треснувшего металлического чайника стояла красная с черным банка от кофе норвежской марки «Али». – Я как-то купила его в Фёрде, – добавила она. – Думала, это его подбодрит. Он старался показать мне, что рад. Но привязанности к Норвегии больше не испытывал.