После побега крестоносца Приснославич страшно осерчал. В особенности за уведенного каракового жеребца. Шумел, топал ногами, схватился за меч. Прозвище свое – Лют – оправдал полностью. Лют, как есть лют. Хорошо, ума хватило никого не рубануть.

Зато уж наорался воевода вволю. Если бы не привычка войском в бою командовать, пожалуй, глотку сорвал бы. Он костерил на чем свет стоит всех подряд: сбежавшего брата Жоффрея, Никиту с Уланом, которых немедленно причислил к сообщникам франкского рыцаря, своих дружинников за проявленную беспечность. «Как же это так, матерь вашу через плетень, – кричал он, потрясая остро отточенным мечом, – стеречь лагерь надо, чтобы не только человека упустить, да еще позволить ему коня свести! Да не просто коня, а моего любимого Орлика! Как так вышло, что проспали? Бражничали? Плетьми запорю! Выгоню из дружины к ядреной матери… В порубе сгною…»

Никита смотрел, как мелькает в руках воеводы блестящий клинок, и боролся изо всех сил с желанием плюнуть на все, ударить разгорячившегося смолянина под колено, добавить ребром ладони по шее, перехватить кисть, выворачивая черен меча… Нет, нельзя. Во-первых, нырнуть в чащу не получится – дружинники, хоть и стоят, понурив головы, выслушивая обидные и несправедливые упреки командира, а луки схватить успеют. А он, хоть и слышал от учителя, что существуют мастера, способные стрелы на лету отбивать, свои силы оценивал верно. Не сумеет. Пожалуй, и Горазд не сумел бы. Даже в молодости. А во-вторых, друга бросать не годится, а Никита здорово сомневался, что Улан-мэрген верно поймет его намерения и тоже побежит спасться. Скорее всего, растеряется, а если и сообразит, то расторопности не хватит – напорется на чей-то клинок, и все, конец…

«С каких это пор ты стал думать об ордынце, как о друге?» – Парень попытался одернуть себя, но сердце подсказывало другое. Татарчонок стал надежным спутником и не раз выручал в трудное мгновение. Он полностью подчинялся мнению Никиты и не пытался его оспаривать. Не умничал, как можно было бы ожидать от сына нойона, не лез в разговоры старших, а в бою сражался хладнокровно и умело.

Можно ли его назвать настоящим другом, который не выдаст и не продаст? Наверное, можно. И даже нужно. Тогда и Никита должен относиться к Улану по-честному, а бросить татарина было бы, как ни крути, предательством. Как же себя уважать после этого?

Поэтому парень молча выслушал обвинения воеводы. Все стерпел. Даже когда Илья хаял его татем московским, конокрадом и злодеем. Безропотно дал связать себе руки – больше они не пользовались даже самой малой свободой.

«Ну спасибо, брат Жоффрей… Ну удружил… Любопытно до колик, зачем тебе понадобилось вот так вот сбегать? И чем ты, рыцарь из монашеского Ордена, приносивший обеты Господу и утверждавший, что дело всей твоей жизни – борьба с язычниками, еретиками и чернокнижниками, воспользовался, чтобы тайно уйти? Вот разыскать бы да спросить ответа. С пристрастием спросить…»

Веревки, которыми связали им руки, другими концами прикрепили к седлам братьев Вершиничей. Твердила ехал позади, внимательно следя за каждым движением. В руках он все время держал взведенный и заряженный самострел. Мол, попробуйте только хоть вид сделать, что намерены убежать, враз ляжку прострелю.

Смоляне ехали угрюмые. Не шутили, не смеялись, не разговаривали с парнями. Даже между собой болтать перестали. Видно, воевода на самом деле был столь же крут, как казался при первом знакомстве, и слова про плети да про поруб не на ветер бросал. Мог наказать так, что мало не покажется.

До Смоленска они добрались за четыре перехода. Дружинники оконь поспели бы быстрее, но пешие пленники задерживали. Их, к чести дружинников Ильи, особо не торопили – все ж таки люди русские. Ордынцы, как шепнул Улан, гнали бы коней рысью, и никого не волновало бы, кто там привязан. Хочешь, беги следом, поспевай двумя ногами за четвероногим, а не хочешь – на пузе скользи по снегу. Сколько здоровья хватит.

Путь через посад Никита запомнил плохо. Ремесленная слобода и торжище малость напомнили ему московские. Только людей меньше и слишком много домов стоят заброшенными – видно по неподновленным к зиме крышам, засыпанным снегом подворьям, где ни один след не отпечатался, покосившимся, а то и вовсе упавшим плетням. А вот Смоленская крепость Кремлю не уступала. Она стояла на крутобоком холме, повыше и пошире Боровицкого. Земляной вал, покрытый снегом, блестел на солнце. Уже перед самыми воротами парень сообразил, что это мудрый, искушенный в воинском деле князь приказал лить со стен воду, чтобы та замерзла, делая подступы к частоколу неприступными. По заборолам ходили стражники, похлопывая рукавицами по бокам. Из их ртов и носов вырывались клубы пара, будто бы каждый был дальним родственником Змею Горынычу и пугал супостатов дымом, предвестником губительного пламени.

Во дворе смоляне спешились, а Никиту с Уланом развязали (понятное дело, держа под прицелом по меньшей мере полудюжины луков) и затолкали в низкую дверку у подножия одной из башен, сложенной из дубовых бревен в полтора обхвата.

После яркого солнца тьма показалась особенно густой, вязкой и липучей, как смола. Куда бы присесть, Никита искал на ощупь. Нагреб ногой прелой, осклизлой соломы, чтобы не на голый пол. Ордынец пристроился рядом. Так теплее. Но вскорости оба они почувствовали, что согреться будет нелегко, – в застенке хоть и не гуляли сквозняки, но от сырости очень быстро зябли руки и ноги, холодели носы и уши. Добротные кожушки и шапки спасли от мороза наверху – ну так они хороши, когда двигаешься. Сидя на месте, тепла не сбережешь. Пришлось подниматься и ходить. Топтаться с ноги на ногу, приседать, нагибаться и размахивать руками. Хорошо еще, Улана заставлять не пришлось – татарчонок с радостью подражал старшему товарищу.

Никита предложил было поучить ордынца рукопашному бою – не век же им в порубе куковать, когда-нибудь и выберутся на свободу, а там умение постоять за себя без оружия любому пригодится. Но маленькое, прорезанное в бревне окошко под самым потолком давало слишком мало света. Улан никак не мог ухватить нужные движения. Так что учеба вышла сумбурной. Так, бесцельное толкание и суета. Тем паче, Никита все время опасался, что сослепу или сам на стену налетит, или друга в нее головой впечатает.

К счастью, перед самыми сумерками смоляне принесли им несколько охапок свежей чистой соломы и глубокую миску, от которой шел восхитительный запах. Не сговариваясь, парни вытащили из-за голенищ ложки и принялись хлебать жидкую кашу вперемешку с накрошенной репой и морковью. Даже несколько кусочков мяса попалось. А с набитым животом и в темнице веселее. Тем более, усталость вскоре взяла свое, и они заснули, зарывшись в солому.

Проснувшись от холода, ученик Горазда понял, что уже вполне сносно видит в темноте. Он без труда отыскал бадейку для справления естественных надобностей, а потом и Улан-мэргена поднял – не спи, мол, замерзнешь. Татарин ворчал, что он, дескать, не жаворонок, чтобы вставать ни свет ни заря, а особенно когда торопиться некуда. Настоящий баатур, сказал он, когда спешить никуда не надо, спит и ест, ест и спит.

Словно в ответ на его слова, дверь приоткрылась и охранник просунул сквозь неширокую щель жбанчик чистой воды и две краюхи хлеба. Друзья подкрепились и принялись обдумывать свое положение. Воевода Илья наверняка сейчас докладывает князю о диковинных событиях, имевших место на тракте. А как доложит, Александр Глебович думать станет – какую же выгоду может Смоленск извлечь? Когда что-нибудь князю на ум придет, тогда и вспомнит он о пленниках. До тех пор томиться им в четырех стенах и сетовать на холод и сырость. Ничего, авось не пропадем… Главное, чтобы кормили почаще и не жадничали, насыпая хлёбова в миску.