«Дядя Ваня как будто не видит меня и «Как жисть молодая?» не спрашивает, и карамелькой не угощает.

И молодая тетка из аптеки, что про дядю усатого спрашивала и мятным угощала леденцом, сказала холодно, когда Валерик с нею поздоровался: «Ты обознался, мальчик, я тебя не знаю!»

И тетя Маня на обед не приглашает! И Сережка не дает на велике проехать! Все теперь в бараках нас не любят!..»

Когда загорелся фонарь над курилкой, и Валерик домой направился, на него малышня налетела с вопросом:

— Ты за Луну или за Солнце?

— За Солнце, — буркнул Валерик.

— А-а! — с дружной радостью закричали дети. — Он за Солнце! За пузатого японца! А мы все за Луну! За Советскую страну! Понял!

— А Солнышко завтра возьмет и не встанет. И останется ночь навсегда.

— А почему это не встанет? — спросил Витяшка, и притихла малышня.

— Потому и не встанет, что обидится на вас, дураков!

В комнате свет горел в абажуре зеленом, разливая уют и покой.

Охваченный ревностью к НКВДешнику, Валерик хотел поздороваться с мамкою сдержанно, а увидел и тут же растаял:

— Мамка, — тихо сказал он с порога. — А я тебя видел. Тебя Яшка подвез…

— Не Яшка, а Яков Ефимович, — уверенным тоном мама поправила. — Я у него теперь буду работать. Все это время я на учебе была…

За голову руки закинув, поверх одеяла лежала она на кровати, чего раньше такого не делала и Валерику не разрешала.

На тумбочке, рядом с кроватью, на блюдечке треснутом, папироса лежала надкуренная и погашенная. Рядом спички и зеленая с золотом пачка «Герцеговины флор».

«Мамка моя почужела! Стала курить, как тетя Гера. И водочным чем-то воняет! Это все потому, что связалась с легавыми НКВДешниками!»

— Там, на тумбочке, ужин: консервы и блинчики с овощами. Все поешь. Наголодался, наверно, тут с бабкой своей.

«Ух, ты! Треска копченая в масле! Вот это да! И блинчики! Раз, два, три штуки!»

Поужинал Валерик обстоятельно, не торопясь. Съел все, что мамка ему припасла, а, наевшись, спросил:

— Мам, а где ж ты все это взяла?

— В нашей столовой.

— А в нашей — это в какой?

— Там, куда завтра пойду на работу. Посуду клеенкой накрой и ложись, чтоб не греметь. Завтра помоешь…. И, пожалуйста, выключи свет: мне надо раздеться.

— А что тут мыть! Две тарелочки маленькие. Они чистые: я их уже облизал.

— Ты тут с бабкой совсем одичал. Спать ложись. Завтра поговорим.

Но тут же спросила:

— Ты за хлебом ходил или бабушка?

— Я и бабушка. Очередь с вечера занимали… Мам, а соседи со мной раздружились и перестали здороваться, — тихо сказал в темноту, как пожаловался.

— Мы скоро отсюда уедем, сынок. Нам к Октябрьским квартиру дадут в новом доме на площади.

— И бабушку с нами возьмем! — оживился Валерик.

— Нет, не возьмем, — твердо сказала мама. — Она нам чужой человек.

«Чужой человек! — горьким эхом в Валеркином сердце откликнулось. — Наша бабушка Настя — чужой человек! Пошутила, наверно, мамка!»

— Как же мы будем без бабушки? Мамка, ты что?..

— Будет так, как сказала!

И все огорчение этого вечера, что в нем собиралось, накопилось и вот наконец-то наружу рванулось:

— Ну и едь в свою новую квартиру, а я буду с бабушкой жить!

«Сейчас будет учить уму-разуму!» — только подумал Валерик, как мама усталым голосом тихо сказала:

— Спи, сынок, завтра поговорим.

На душе у него успокоилось, и вспомнилось очень важное:

— Мам, а в очереди бабы сказали…

— Не бабы, а женщины!

— Ну, женщины…

— И без «ну»! Да что с тобой сделалось! Каким ты в школу пойдешь невоспитанным! Чувствую, что за тебя мне придется краснеть постоянно.

— А ты не красней. Ты сама невоспитанной стала: начни тебе что-то рассказывать, как тут же перебиваешь… бестактно.

— Вон ты как закрутил! — усмехнулась она. — Однако, брат, ты растешь…Ну, и что там в очереди было?

— Мадам Казимириха в очереди тебя кралечкой назвала. И сказала, что если ты замуж не выйдешь, то скоро завянешь. Мам, это правда?

— Правда, сынок, — еле слышно вздохнула она.

«Значит, папка домой не вернется!» А вслух прошептал:

— Я не хочу, чтоб завянывала.

— Завянывала, — повторила она раздумчиво.

— Я тогда к бабушке жить перейду, — сказал он серьезно.

— А как же я?

— А ты будешь с этим… с замужником жить.

— С замужником! — улыбнулась она в темноту. — Надо, чтоб и тебя тот замужник любил.

— За Фрица тогда выходи!

— За Фрица нельзя, сынок.

— Почему? Потому, что ты стала НКВДешницей? И по ночам тебя дома не будет.

— Чего это ради? — холодно сына спросила.

— А того, что ты… в «черном вороне» будешь ездить и всех арестовывать.

— Кто тебе это сказал? — встрепенулась она, и кровать отозвалась испугом.

— Я скажу, а ты его заарестуешь, — в темноту прошептал Валерик.

Она повернулась в подушку лицом и затихла, тишину нагнетая звенящую.

Валерик, печалью придавленный, в одиночестве тихом в курилке сидел, когда проходил мимо дядя Ваня-корявочник.

— Дядя Ваня, а Бергер умер.

— Бергер? — остановился корявочник. — Это который?

— Что вашей Монголке подковы подбил.

— Это немец тот? — прошептал дядя Ваня, присаживаясь рядом. — Что потом в ветлечебнице был? Дак я ж его знал! Его еще Оттою звали… Дак помер, говоришь? Ах, ты, батенька мой! Едрит твою налево! И как же это с ним такое, а? Какой ветеринар был правильный!..

— Он ответ получил из Фатерланд.

— Откуда получил?

— Да из Германии, что у него семья погибла под бомбежкой, а старший сын под Берлином убит.

— Под Берлином, — машинально повторил дядя Ваня, оставаясь в думах своих о коротких встречах с умершим немцем. Потирая колено, занывшее раной разбуженной, дядя Ваня закуривать стал. — То-то сегодня я гутентакаюсь с Фрицем твоим, а он куда-то на небо глядит и молчит.

— Утром ветер был из Германии, и Фриц на облака глядел. Он привет принимал от родной Фатерланд, — сказал Валерик. — Отто Бергер придумал это, будто те облачка были письмами от немецких детей и фрау… А Фриц говорит, что дойче солдаты теперь свою радость имеют, когда дует вест.