Староста дернулся. Они с Виктором выпрямились, развернулись и встали плечом к плечу, загородив уходящих от опасности.

К пристани бежали Руслик и бань-ши. Сергей, кряхтя, полез из лодки. Как же! Уйдет он, не обняв на прощание друга. Илья вдруг сообразил, что и сам уже стоит на пристани. В руках у Руслана как мячик на веревочке подпрыгивала малая котомка. Бань-ши приплясывала у него за спиной, подстанывая и норовя коснуться: то голову на плечо опустит, то потрется круглым боком.

— Что с ней? — спросил Сергей буднично, будто Руслан бежал от леса, абы поговорить об орнитологии.

— Не хочет расставаться.

— Не понял?

— Я ухожу с вами.

Илья не поверил своим ушам. Руслан ведь, как будто к себе домой попал. Он тут был свой, а они — люди — чужаками. Илье казалось, скорее старожилы добровольно покинут плато, нежели Руслик согласится отсюда уйти. А оно — вот оно! Стоит и виновато улыбается: простите, люди добрые, что помешал торжественному отплытию.

— А как же…  — староста показал на несчастную бань-ши. Та насторожилась, перестала причитать.

— Просто. Говори с ней. Мысленно говори, что хочешь, она поймет. А чтобы услышать ответ, расслабься. Разреши ей проникнуть в твои мысли.

— Как это?!

— Не бойся. Вы все заражены страхом еще с Дита или с Земли. Не надо ее бояться. Она очень добрая. Она спасает. Только не пугай ее, пожалуйста. Она мне поверила. Я обещал, что люди ее больше не тронут.

Пока Руслан говорил, староста осторожно, мелкими шажками двигался в сторону птицы. Подошел и вперился в круглые, фиолетовые гляделки. Напружинился. Пискни кто рядом — рванет во все лопатки. Однако прошла минута, а нападения со стороны пернатой твари не последовало. Староста начал расслабляться, потом обернулся к людям:

— Если что — держите меня все, — и враз обмяк. Руки повисли до колен.

Они неподвижно стояли, боясь спугнуть мгновение. Птица сначала отпрянула, мотнула головой в сторону Руслана, потом, прислушалась, переступила лапами ближе… еще ближе. Голова с огромным уродливым клювом потянулась к человеку, похожие на костяную хлеборезку, челюсти тихо защелкали. Потом птица положила голову человеку на плечо, глаза прикрылись.

— Они очень страдают, если остаются одни. Когда рядом нет человека, который стал бы спутником, бань-ши может умереть, — тихо пояснил Руслан.

Птица подняла голову, освобождая человека. Староста обернулся к людям. Илья никогда раньше не видел выражения абсолютно чистого, детского счастья на лице грубого, взрослого мужика. Позавидовал. Как никогда остро, захотелось остаться. Будет, как Руслан, ходить по плато со своей спутницей, иногда сворачивая в поселки к людям. Потом визиты станут реже и реже, потом у него отпадут руки. Ноги превратятся в чешуйчатые ходули. Разве, нос останется прежним…

* * *

С уступа вниз падала веревочная десница. По такой же они поднимались на плато. Но эта была поосновательнее. Растительность в окрестностях лестницы отсутствовала. За этим хорошо присматривали.

Трое подхватили мешки. Им предстоял спуск. Двое оставались. Староста непрерывно оглядывался. На приличном от них расстоянии из густых зарослей выныривала и пропадала голова бань-ши. Она кормилась, склёвывала орешки.

Староста — так и не спросили, как зовут — чувствовал ответственность. Или связь? Или зависимость?

На краю плато Илье стало, как будто, легче. Не так мутило. Сергей тоже приободрился. Он первым подошел к лестнице, но спускаться не торопился:

— Раньше кто-нибудь уходил?

— Было такое. Трое. Один вернулся от подножья. Мы еще не успели уйти.

— Остальные?

— Не вернулись. Раньше, давно, Клавдий рассказывал, тоже уходили. Вестей — ни каких. Я хотел… вот что… если внизу прижмет, скрутит, так вы назад идите. Никто не осудит. Примем. Мы сейчас все родные. Помните, вас тут всегда примут.

— Спасибо на добром слове.

Не оборачиваясь, Углов канул за край обрыва. Илья с опаской вытянул шею, заглянул. Внизу мелькала круглая, коротко стриженая голова. Чтобы больше не думать, не взвешивать или, не дай Бог, не испугаться, он молчком, полез следом.

Хорошо, когда все силы, все внимание уходит на какое-нибудь конкретное дело, на выполнение простой как мычание задачи. Сорвись он сейчас, даже костей не найдут. Разве, мешок останется. Хороший мешок, прочный и не тяжелый совсем.

Рука — нога, рука — нога. Плечи налились тяжестью, еще чуть, и появится боль. Не лазали вы, господи Донкович, в окна к любимым женщинам. Ступенька, мать ее! скользкая, Углов, гад, наплевал, что ли? Уф. Остановиться, отдышаться. Во рту сухо, язык превратился в пупырчатый деревянный брусок. На плато пить не хотелось. Там вода всегда была рядом. Внизу за каждую чистую каплю надо будет бороться. Другой всякой жижи — хоть отбавляй. В ней: черви, пиявки, личинки — живые-живехонькие. И каждая норовит тебя за палец цопнуть. Борьба. Борьба, мать ее! Неужели, за ней попер в бездну, рискуя, еще на спуске свернуть шею? От, дурак-то!

Отдохнул? Все. Пора. Вниз.

Руслан спускался, как скользил, ни разу не остановился, чтобы передохнуть. Так что, вскоре они уже стояли на плоской каменистой площадке. От нее вниз к реке уходила широкая мощеная камнем дорога, которую отделял от обочины каменный поребрик. Валуны были не просто навалены — выложены аккуратно и даже раствором кое-где прихвачены. За ним — густо, зелено, влажно, сочно и непролазно. А еще: обло, омно, озорно, стозевно и завывай!

Илью не отпускала неуместная, лишняя в нынешних обстоятельствах и совершенно необъяснимая, эйфория. Чего разлетелся?! Козел! Сергей вон сосредоточен и собран как никогда, каждый шаг выверяет.

Углов обернулся. На узких сухих губах змеилась глупая улыбка. Тоже рехнулся! Один Руслан спокоен. Он и по райским кущам с тем же выражениям скакал. Что с него взять — ангел.

Когда показалась река, они уже поуспокоились. Руслан в одном месте перешагнул за поребрик и нарвал мелких, крученых листочков. Ни Илья, ни Сергей не спрашивали зачем. Чай заварит, или в воду накрошит — в речную воду — чтобы зуборылые к плоту не цеплялись.

По мере продвижения от подножия плато, возвращались нормальные ощущения. И на верху: горячее жгло, холодное щипало. Но там на все накладывалась бархатная пелена комфорта. Душа, — выражаясь языком бульварной поэтики, — не бурлила — лениво плескалась. Здесь, внизу, проклюнулись здоровые инстинкты. Илья вновь начал ощущать себя человеком. Или зверем, вставшим на две ноги и возомнившим? Плевать! Обратного хода нет. Уже не было.

Небо посерело. За короткое время они успели отвыкнуть от пленки вечных облаков. Над плато всегда ярко горела синева. На