И оттого, что я не прощусь с ним и не провожу его в последний путь из-за какого-то завалявшегося талеса, мне самому не захотелось жить.

Ночь провел я на берегу реки, и меня мучило: как же мне быть дальше?

Если вернусь домой, родные заставят меня изо дня в день, утром и вечером, произносить по отцу поминальную молитву. Тогда прощай пионерский отряд, куда я готовился вступить осенью, когда начнутся занятия в школе. Я сгорал от зависти, видя, как мои сверстники щеголяют по городу в красных галстуках. Меня уже приняли было в пионеры, но кто-то из мальчишек, застав меня на кургане с папироской в зубах, донес вожатому, и мне отказали в приеме, пока я не исправлюсь.

Но я не исправился. Получив в театре свои два рубля, я первым делом, тайком от родителей, купил себе пачку папирос «Ира».

Может быть, пробраться зайцем в вагон проходящего поезда, чтобы он увез меня подальше от родных мест? Ничего, где-нибудь пристроюсь, ведь свет не без добрых людей, тем более что я уже кое-что смыслю в сапожном деле...

Чего только не передумал я, сидя в темноте и дрожа от холода. К сожалению, летняя ночь слишком коротка, и ее не хватило мне, чтобы как-нибудь решить свою судьбу.

Едва стало светать, я отправился бродить по незнакомым улицам. Первым делом я пошел на базар, купил у торговки пшеничный коржик, съел половинку, остальное спрятал в карман на после.

Исходив за день полгорода, я почувствовал себя здесь таким чужим и одиноким, что решил вернуться домой. Как раз на шоссе попалась попутная подвода.

Я приехал домой, когда отца уже похоронили и все наши родичи молчаливо сидели на низких скамеечках в трауре — без обуви и в черных чулках.

Я ждал, что мама начнет ругать меня, но она только показала глазами, чтобы я снял сандалии и сел с ней рядом.

Как я ни отбивался от родичей, как ни грозил им новым бегством, меня все же заставили молиться в память об отце.

Какие это были муки произносить два раза в день одни и те же выученные по молитвеннику слова, смысл которых я совершенно не понимал. Да я и не старался вникнуть в их суть и пропускал целые абзацы с одной лишь мыслью: как бы раз и навсегда отделаться от назойливых и шумливых соседей, заполнивших до отказа нашу квартиру.

В конце концов я решился на отчаянный шаг.

На субботней молитве, во время которой нельзя ни разговаривать, ни двигаться, я стал лицом не на восток, как полагалось, а на запад, что считалось величайшим кощунством.

Подумав, что я просто ошибся, стоявший рядом со мной рыжебородый извозчик начал тыкать в меня пальцем, показывая, чтобы я встал как следует. Но я не двинулся с места. Тогда он схватил меня за ухо и так сильно дернул, что я вскрикнул от боли, кинулся к двери и выбежал вон.

Как раз мимо нашего дома прошагал пионерский отряд. Ребята маршировали строем под барабанную дробь, вздымая легкую пыль. Тут я заметил, что в заднем ряду — шли по четверо в ряд — всего трое мальчишек.

Долго не раздумывая и не спросясь вожатого, я занял свободное место.

И это было моим спасением...

Более двадцати лет хранил я тайну о похищенной молитвенной накидке. Не скажу, чтобы меня это никогда не мучило. Бывали в моей жизни минуты, когда я начинал терзаться и чувствовать угрызения совести.

И вот, в блокадном Ленинграде, где на каждом шагу нас подстерегала смерть, я решил обо всем рассказать матери и попросить у нее прощения.

Но она, кажется, не поняла, что я ей говорю, и как-то странно посмотрела на меня своими большими, выпуклыми глазами, которые ничего уже не выражали.

— Прошу тебя, сынок, — вдруг сказала она совсем упавшим голосом, — помоги Пелагее Петровне и Катеньке уехать. Ведь они такие милые.

Так до последних дней своих жила она заботой о людях, добрая моя мама...

В конце февраля Катя Прозорова сообщила, что Пелагею Петровну поместили в стационар. И поскольку она, Катюша, осталась теперь одна, то очень просит взять ее бойцом на какую-нибудь батарею.

Через начальника штаба армии полковника Метелева, человека доброго и отзывчивого, мне удалось устроить ее на одну из зенитных батарей в районе Колпина.

А вскоре я стал получать от Кати письма.

«От всей души я вам благодарна, — писала она, — что помогли мне стать бойцом. Останься я дома, наверно, давно погибла бы от голода. А теперь я жива-здорова и у меня цель в жизни — бить немецких фашистов.

Конечно, и на батарее подстерегает опасность, ведь стоит она на переднем крае, и в иные дни головы не высунешь из укрытия, но я уже вполне свыклась и стараюсь быть не хуже других воинов. Освоила я специальность связистки, и меня наравне со старослужащими посылают ремонтировать линию. А рвется она довольно часто из-за жестоких обстрелов.

Вот недавно был случай.

Среди ночи начался огневой налет. Снаряды рвались совсем близко, а один шлепнулся в десяти шагах от нашей девичьей землянки. Так ее тряхнуло, что мы повскакивали с нар. Хорошо, что спали не раздевшись, только валенки скинули. В одну минуту привели себя в порядок, выбежали на позицию. Не успела я добежать до окопчика, как помкомвзвода окликает:

— Прозорова!

— Есть Прозорова!

— Порвана связь с дивизионом, срочно выходи на линию!

Ночь выдалась — хуже не бывает. Темнотища. Метель. Кругом снаряды рвутся. А идти надо открытым полем. Пришлось лечь и ползти. А груз на мне немалый: автомат, катушка с проводом, противогаз, сумка с аварийным инструментом. Прижалась грудью к ледяной земле и забираю покруче коленками и локтями. Так я ползла с полкилометра, от вешки к вешке, однако обрыва не обнаружила. Значит, где-то подальше, в лесу. Но до него, если так ползти, не скоро доберешься. Мысль, что батарея под таким сильным обстрелом без связи с дивизионом, заставила меня подняться и побежать вперед. Как раз на опушке леса снаряды порушили вешки и в двух местах осколками перебило провод.

Быстро срастила, подключилась и, услыхав голос командира батареи, поняла, что все в порядке, и вздохнула с облегчением.

Но я