они вам покоя не дают. Вот против них ставьте посты, тут уж артиллерия бессильна». После наш профессор рассказывал, какая у них недавно разразилась война с крысами. Залезли, проклятые, в кладовую, где на стеллажах стоят железные ящички с семенами. Прогрызть железо не могут, так сбросили с полок. Несколько ящичков, ударившись об пол, открылись, зерно рассыпалось. Кинулись ученые собирать, а крысы, поверите, прямо из рук зерна хватают. Вот какие у нас тут по соседству дела! — Зотов немного помолчал, погасил окурок. — А недавно у них там умер один крупный ученый, специалист по рису, кажется, Иванов Дмитрий Сергеевич звали его. Спасти его можно было только рисовым отваром. Всего каких-нибудь полкилограмма рису надо было, чтобы спасти его. Так нет же, предпочел смерть, нежели разрешить трогать дорогую коллекцию. Ведь не он один доходил. Умирали и другие возле запасов зерна. Когда наш профессор рассказывал это нашим батарейцам, у них, поверите ли, слезы были на глазах. Вот что такое ленинградское мужество! Когда после беседы профессор собирался уходить и мы его пригласили в красноармейскую столовую, ведь идти не хотел. Едва уговорили. «Нельзя, товарищи, распускаться!» — сказал он.

В это время дежурный по батарее доложил:

— Воздушная тревога! В квадрате 2425 большая группа фашистских бомбардировщиков Ю-87 под прикрытием истребителей. Идут на Ленинград!

Капитан быстро побежал наверх. Через несколько минут пришли на огневую позицию и мы с замполитом.

Зенитчики уже сидели на своих местах около небольших скорострельных пушек, нацеленных тонкими орудийными стволами в темное небо, по которому рыскали прожекторные лучи.

Батареи переднего края ставили заградительный огонь, и с каждой минутой их вступало в бой все больше, залпы раздавались все ближе, все громче, и небо, как во время сильной грозы, сотрясалось от мощных раскатов.

Березкин выжидал. Он стоял рядом с дальномерщиком, и тот, не отрывая глаз от оптических приборов, четко и быстро докладывал обстановку. И вдруг капитан энергично взмахнул рукой:

— Батарея, огонь!

И все четыре пушки, коротко отдав назад, разом выстрелили, и за первым залпом последовала непрерывная стрельба. Заряжающие только успевали подавать кассеты со снарядами.

Где-то далеко раздались глухие разрывы бомб, сброшенных немцами бесцельно. Ни одна бомба в эту ночь не упала на город.

Минут через двадцать стрельба прекратилась по всему воздушному фронту. В притихшем небе патрулировали наши истребители. Широкие лучи прожекторов гораздо медленнее, чем прежде, то скрещивались в зените, то пропадали далеко за горизонтом.

Отбоя воздушной тревоги я не дождался.

Прощаясь со мной, Березкин сказал:

— Извини, что не удалось нам посидеть подольше, сам видишь — обстановка. Ты все же не забывай нас. — И обратился к замполиту: — Проводите капитана, а то внизу темно.

Я пересек в сплошной темноте Исаакиевскую площадь и пошел по улице Герцена в сторону Невского проспекта, держа наготове пропуск на право ночной ходьбы. Но никто не остановил меня до самого Баскова переулка...

———

В блокадную зиму сорок второго, когда норма хлебного пайка для рабочих была двести пятьдесят граммов, а для служащих и иждивенцев сто двадцать пять и сотни людей ежедневно умирали с голоду, немецкие самолеты особенно часто бомбили город. А в непогожие туманные дни, когда прицельное бомбометание было затруднено, противник посылал одиночные «юнкерсы», которые и не бомбили вовсе, просто кружили в хмуром небе на большой высоте и по нескольку часов кряду держали Ленинград в тревоге.

В эту до крайности напряженную, беспокойную пору в штаб нашей армии начали поступать сигналы о слабой работе бойцов на звуковых установках. Слухачи, как их официально именовали, с опозданием обнаруживали в воздухе вражеские цели, давали о них неточные данные, и пока прожектористы ловили в перекрестие лучей фашистский самолет, они слишком долго «мазали» по небосводу, и когда зенитчики открывали огонь, самолет уже находился за линией фронта.

Как-то зашел я к начальнику политотдела армии полковому комиссару Геллеру и доложил, что редакция намерена выступить с критикой слухачей.

— Не торопитесь, капитан, — сказал полковой комиссар и взял со стола политдонесение из прожекторной части. — Они там в полку считают, что на почве недоедания у слухачей притупилась, как они пишут, острота слуха. Здесь, я думаю, есть доля правды, а, может, и вся правда. Красноармейский паек теперь не изобилует калориями. Словом, подождем пока с критическим выступлением в газете. В самые ближайшие дни я лично займусь этим вопросом. — И, подумав, заключил: — Во всяком случае, в том, что противник участил налеты на Ленинград, виноваты и слухачи...

В эту ночь, как я после узнал, полковой комиссар долго не ложился спать. Из головы не выходила мысль о слухачах. О том, чтобы исхлопотать для них усиленный паек, не могло быть и речи. Отправить их поочередно в стационар, где бы их немного подкормили, тоже не выход из положения: где гарантия, что после этого у них восстановится слух?

Уже под утро, когда начальник политотдела прилег на диван соснуть на часик, взгляд его упал на этажерку с книгами. Взял оттуда томик Короленко, раскрыл на повести «Слепой музыкант», которую, как он после признался, не перечитывал чуть ли не с юношеских лет, и так увлекся чтением, что забыл про усталость и сон. Дочитав «Слепого музыканта», вспомнил, что у Герберта Уэллса есть рассказ «Страна слепых», и очень обрадовался, что и Уэллс оказался на этажерке.

Заснул он только в седьмом часу, а в восемь утра уже был на ногах, сделал физзарядку, побрился перед круглым зеркальцем, висевшим в углу, и умылся.

По дороге в столовую он заглянул в редакцию:

— Зайдите ко мне, капитан, через часик!

Когда я через часик пришел к нему, полковой комиссар взял с этажерки две эти книги и, передавая их мне, сказал:

— Пожалуйста, выкройте времечко и прочтите к вечеру.

У меня чуть было не вырвалось: «А зачем это мне?» — но, вспомнив, что приказ командира — закон, ответил, что постараюсь прочесть, хотя в день выхода газеты у меня не было ни минуты свободного времени заниматься развлекательным чтением.

Может быть, подумал я, он велит мне прочитать эти далекие от военного дела книжки, чтобы я почерпнул из них какую-нибудь острую темочку для своего сатирического отдела «Цель поймана!»? Он частенько подсказывал, что следовало бы взять на карандаш.

Все-таки я не удержался и спросил: