У окна, за портьерой, почудился шорох. Кошка?.. Она держала двух кошек, кхмерскую с золотистой шерстью и черными кругами вокруг ярко-желтых глаз, и тайваньскую, пушистую как маленький стожок, с шерсткой серо-синей, как грозовая туча, и глазками небесно-голубыми, невинными. Кхмерскую звали Цинь, тайваньскую, по-русски, — Манька. Девочки-прислужницы любили зверьков, тискали, таскали на руках, то и дело наливали им в блюдечки молочка, баловали всяко. Она тоже часто хватала кошек в охапку, прятала лицо в их пышной шерсти, как в подушке. Утешалась ими. Притискивала нос к их мокрым крохотным носикам. Живое! О да, человеку нужно рядом живое. Теплая кровь, мех, пух. Или… Нет, только не об этом. Опять эти мысли. Ночь. И мысли. И она одна. Она взяла себя рукой за грудь, за сосок, представила, как ротик ребенка прикасается к груди. Брякнулась лицом в подушку. Не реветь. Зачем она проснулась. Еще… коньяку?.. еще без рюмки — не обойтись…

— Кс, кс, кс! — томно позвала она. — Цинь, Цинь… поди сюда, ко мне… Манька?..

Жермон ругает ее, что она пьет на ночь. Ну и пусть. То ли они с девицами выделывали в доме Кудами. Крупный вздрог прошел по полуголому, распылавшемуся под одеялом сонному телу. И эти воспоминанья тут как тут. Прочь! Она привскочила в постели, схватила бутылку, плеснула себе в рюмку, быстро опрокинула в глотку. Жар полился внутрь, под ребра. Она перевела дух, успокоенно вздохнула. Нашарила вслепую на блюдечке ананасный ломтик, бросила в рот, стала медленно жевать, закрыв глаза. Краска всходила на ее щеки. Сонное пьяное блаженство снова охватывало мягкими тигриными лапами ее всю.

А-а-а-а-ах… Она прикрыла ладонью сладкий зевок. Чудо… все равно жизнь — чудо. Чудо и сладость… и воспоминанья… и боль одиночества, его горечь во рту…

Она уже проваливалась в сон, как за портьерой опять послышался шорох. О, Боже, девки забыли накормить кошек. Да нет, просто Манька ловит мышь. Глупости… откуда здесь, у нее, мыши?!.. девочки такие чистюли… они все моют, подметают по сто раз на дню… сбрызгивают белье лавандой, гвоздичным маслом…

Из-за тяжелой, расшитой золотыми попугаями портьеры вышел человек в черном, с иголочки, костюме. Она разлепила сонные глаза. Модельная стрижка бобриком. Холеные тонкие усы над дергающейся губой. Человек держал в руке револьвер, и револьвер был наставлен на нее. Ей в лицо.

Сейчас он надавит на собачку — и пуля влепится ей прямо в лоб. И кровавое месиво разбрызнется по подушкам, по гагачьему одеялу, по обоям в мелкий золотой цветочек.

Она рывком приподнялась в постели. Села.

Человек надменно, слегка улыбаясь, смотрел на нее.

Револьвер в его руке не дрожал.

Она разглядела: маленький, аккуратный револьверчик, смит-вессон, такой скорей подходит для дам, чем для бандитов. Как жаль, что она, купив на черном рынке, у торговца оружьем, хороший бодигарт-эрвейт, заперла его, как украшенье, в дальний ящик стола. А надо бы в Шан-Хае, милочка, держать такие вещи под подушкой.

— Здравствуй, Башкиров, — хриплым сонным голосом вымолвила она. Поправила локон на виске. — Странное время, однако, ты выбрал — наносить дамам визиты. Ты невоспитан.

Бандит, язвительно приподняв угол рта, вежливо наклонил голову, не опуская револьвера.

— Опусти игрушку, — потребовала Лесико.

Она знала, что он оружье не опустит.

О как хорошо она знала его.

Он выловил ее разбойничьей сетью на шан-хайских кривых улочках, в русском квартале. Он сам был русский. Он пытал ее. Вонзал внутрь нее зелья, от которых тело трясет землетрясеньем, загораются волосы на голове. Счастье, что она к ним не привыкла, что могла потом петь, держаться на сцене, держаться на ногах, когда выпьет. Зачем он пришел к ней с оружьем?! Испугать? Для чего? Взять ее на пушку? Испытать — для новой своей бандитской авантюры? Отрепетировать уже назначенное убийство?

А ты не предполагаешь, Лесико, что он пришел убить — тебя?!

— Моя игрушка. Что хочу — то и делаю. — Голос Башкирова был насмешлив и спокоен. Так спокоен, что, казалось, ледяные искры просверкивали между его цедящим слова ртом и черным смит-вессоном, лежащим в кулаке. — Молилась ли ты на ночь, Лесико-сан?

— Если ты пришел напугать меня — считай, что ты уже это сделал.

Говорившие говорили холодно, вежливо, достойно, с должной мерой политеса. Лесико сжалась под одеялом в комок. Как хорошо, что он не видит, как под одеялом трясутся ее ноги, колени.

Башкиров вскинул револьвер.

— Ты, актрисулька, петрушка, — грубые слова, сказанные предельно вежливо, ударяли ее по щекам. — Мне кажется, твоя песенка на этот раз спета. Я не прощаю обиды.

Она напряглась. Стрельнула глазами в сторону окна. Оно было открыто.

— Не гляди, не убежишь. Твой этаж, где спальня, второй. Выпрыгнешь — ногу сломаешь. А я выстрелю тебе вслед, в спину. Тебе ведь не хочется умереть позорно, чтобы я выстрелил тебе в спину?

Она прельстительно улыбнулась. В улыбке читалась гадливость.

— Нет. Мне не хочется, чтобы ты выстрелил мне в спину. Я этого не заслужила. Ведь я хорошо работала на тебя, Башкиров.

Он ухмыльнулся.

— О да, я помню. Я этого никогда не забывал.

— Как ты сюда попал? Около особняка охрана. Двери закрыты. Под окном колючие заросли и две моих собаки.

— Я подкупил и обольстил одну из твоих девочек. Сладкая девочка такая, молоденькая. Родом из Жемчужной Гавани. Я просто истерзал ее, живого места не оставил. Он втюрилась в меня. Я сказал, что буду приходить к ней каждую ночь. Мне пришлось прийти всего два раза. На третий раз она уже дала мне ключ от твоей спальни. Я пришел сюда, когда ты еще была на концерте. Встал за занавесь. Стоял. Ждать мне пришлось долго. Ты пришла, ела, пила, увалилась спать. Я знал, что ты ночью часто не спишь. Что проснешься и будешь грызть фрукты, пить. Может быть, плакать. Так оно и вышло. Я хотел, чтобы ты проснулась, чтобы встретила свою смерть лицом к лицу. Чтобы ты порадовалась своему освобожденью от жизни.

У нее мгновенно высохли губы. Сердце билось страшно, тяжко, с перебоями, под самой ключицей.

— Освобожденью?..

— Ну да. — Он сделал шаг к ней от окна, и она попятилась в кровати, вздронула. — Мы же с тобой живем на Востоке, Лесико. Здесь величайшее счастье — освободиться от страданий жизни. Перейти в иной мир, бросив этот без сожаленья. Ты не будешь жалеть. Ты…

Он сделал еще шаг к ней, и она закричала:

— Не подходи!

— Вот как, — губы под изящно выбритыми усиками дрогнули, расплылись в презрительной усмешечке. — Вот мы уже и забоялись. Ай-яй-яй, как плохо. Как это позорно. Как это нам не к лицу. Ведь вы великая актриса, госпожа Фудзивара, и вы должны держать марку. Сыграйте мужество! Что ж вы спасовали?.. Сыграть жизнь гораздо трудней, чем ее прожить. А все думают наоборот.

Она думала быстрыми, нелепыми обрывками мыслей. Кинуться к окну! Нельзя. Высоко. Колючий куст. Ее собаки ее не тронут. Выпрыгнуть из постели, броситься к двери! Одним рывком. Как в вин-чун. Отвлечь его вниманье. Заорать благим матом. О, как она хочет жить. Она должна жить. Она должна… дождаться свою любовь. Какую любовь?! Ту, далекую. Потерянную. Любовь — это не иголка. Ее нельзя потерять. Уронила, потеряла, где теперь ее найти. Красивейшая ария Барбарины, Моцарт, “Свадьба Фигаро”. У них с Василием так и не было свадьбы. А этот хлыщ хочет обвенчать ее со смертью. У него не получится. Почему у него не дрожит в руке револьвер. Позвать на помощь девчонок?! Он выстрелит раньше, чем они прибегут. Даже если бы с ней в спальне, сейчас, была Цзян, ночевала, свернулась кошкой у нее в ногах, она бы не смогла ей помочь. Девочка бы потеряла дар речи от испуга. Да и он тоже не промах. Он наводил бы смит-вессон то на нее, то на Цзян. И делу конец.