Столкнувшись с новыми трудностями ассимиляции маг-рибинцев, Франция решила изменить курс своей политики, принимая во внимание особый менталитет североафриканцев, их психологические особенности, культуру и религиозные традиции. Отказавшись от ассимиляции, Франция перешла к попыткам интеграции. Интеграция рассматривается не как нечто среднее между ассимиляцией и включением иммигрантов во французское общество, а как специфический процесс, способствующий активному участию всех его членов в общественной жизни, несмотря на наличие у них различных этнических, культурных, социальных, моральных, психологических особенностей.

До конца 1980-х гг. иммиграционная и интеграционная политика государства в отношении иностранных граждан и лиц без гражданства, ищущих убежище во Франции, существовали параллельно. И только в 1991 г. правительство начало проводить специальные реформы, направленные на создание «французской модели интеграции», когда были приняты соответствующие поправки и дополнения в законодательство страны. Французская политическая модель интеграции основана на принципе обретения национальности, т. е. гражданства. За годы проживания во Франции старшее поколение, как правило, не меняло образ жизни, свойственный ему еще на родине. Поэтому кажется вполне закономерным, что дети продолжают традиции своего народа. Однако, живя во Франции в окружении «чужого» мира, магрибинские семьи испытывают значительные трудности для сохранения в чистом виде своей традиционной семьи, со свойственными ей устоями, обычаями и ритуалами. Поэтому в семьях иммигрантов из стран Магриба образуется некая субкультура, которая представляет собой сплав традиций Востока и европейской французской культуры.

С малых лет дети иммигрантов понимают, что мир как бы разделен для них на две части. И происходит это прежде всего на лингвистическом уровне: дома они говорят по-арабски, тогда как в детских садах, школах и на улицах своего пригорода и тем более города французский язык становится для них основным языком общения. Французский язык более динамичен, более современен, в нем существуют речевые обороты и слова, которые трудно перевести на арабский. Он становится для юных иммигрантов языком, который позволяет им свободно общаться на всех уровнях: в играх, в школе, в кино, на дискотеках и т. п. Поэтому со временем дети лишь понимают родной язык, но уже не говорят на нем. Более того, у ребенка формируется представление, что родной язык — это язык нищеты и иммигрантских кварталов. Французский же становится не только языком друзей, учебы и игр, но и символом благополучия и доминирующего социального устройства.

Ребенок, посещая школу, учится французскому как языку выражения своих мыслей, но при этом он еще примешивает слова и обороты из арабского языка. Достаточно часто окончившие школу молодые иммигранты приветствуют друг друга по-арабски, а затем продолжают разговор по-французски. Нередко культурная и этническая несовместимость ведет к духовной геттоизации, как в Америке, где возник расизм наоборот и где под лозунгом «Черное — прекрасно» афрорасисты избивают белых. Во Франции к этому ведет воинствующий исламизм. Конечно, крайний экстремизм ваххабитов и требования молодежи гетто отдать им «всю Францию» нельзя отождествлять с социальным протестом. Корни этого протеста куда глубже, чем кажется. Потеряв связь с родной страной, иммигранты даже во втором поколении фактически так и не пустили корни в новом обществе и чувствуют себя чужими и во Франции, и в родной стране. По опросам общественного мнения, 54 % французов относятся ко второму поколению североафриканских иммигрантов (берам) с явной антипатией (для сравнения: об отрицательном отношении к гомосексуалистам заявляют 49 %, а к магрибинцам — 47 %) (Tevanian P Le racisme republicain. Paris 2002, р. 86).

Пожары во французских пригородах высветили врожденную порочность западной модели социального мира: не сумев обеспечить подлинное равенство своих коренных и пришлых граждан, Франция попыталось откупиться от «инородцев». Им дали возможность худо-бедно существовать, даже не работая. Они попадают в невидимое гетто, обитателя которого узнают не по паспорту, а по цвету кожи, по манере говорить, образованию и тому кругу, в котором он вращается. Чаще всего иммигрантам и их детям приходится заниматься далеко не престижной работой. В Службе уборки мусора и ассенизации, например, из занятых в ней 150 тыс. рабочих около 70 % составляют иммигранты. Более того, почти все дворники службы уборки парижского метро — иностранцы (98 % рабочих) (Синяткин И. В. Североафриканская иммиграция во Франции. С. 95). В «приличное общество» оттуда не попадают. Человек из гетто обречен жить и умереть в гетто. Это похуже любой черты оседлости. Первое поколение иммигрантов, как правило, эти условия принимает. Их дети уже не хотят с этим мириться. Их внуки против этого восстают. До поры их протест дик и иррационален. Поджоги, вандализм, драки с «потомками колонизаторов». Но думать, что все это происходит стихийно, наивно. Бунтующую молодежь из гетто пытаются сейчас использовать все, кому это политически на руку, в том числе и резиденты центров международного терроризма, в первую очередь «Аль-Каиды» и ИГ, которые во Франции живут довольно вольготно. Для них эти несмышленыши — тот человеческий материал, который завтра они превратят в живые бомбы, в смертников, готовых идти с поясами шахидов на «неверных». Они будут кричать «Джихад!», даже не понимая смысла этого понятия. Но те, кто этот мусульманский крестовый поход на европейскую цивилизацию организуют, прекрасно знают, чего добиваются.

Радикальный мусульманский мыслитель, идеолог организации «Братья-мусульмане», Сейид Кутб не скрывал, что современный джихад — это форма борьбы с врагами ислама, причем не только в арабских странах, а всюду, где ислам не признан главенствующей религией и образом жизни (JohnCalvert. Sayyid Qutb and the Origins of Radical Islamism. New York: Columbia University Press, 2010, p. 377). Исламские террористы, однако, джихад понимают еще более широко. Историк ислама Даниэль Пайпс считает, что в современном мусульманском мире «целью джихада является не столько распространение исламской веры, сколько расширение сферы влияния суверенной мусульманской власти… Таким образом, джихад по своей натуре беззастенчиво агрессивен, а его конечная цель состоит в том, чтобы добиться господства мусульман над всем миром» (выделено мной. — В. Б.). Он же указывает, что всегда джихад проявлялся в виде территориальной экспансии (цит. по Rudolph Peters, Islam and Colonialism. The doctrine of Jihad in Modern History (Mouton Publishers, 1979), p. 118). Пример квазигосударства по имени ИГ (прежде — ИГИЛ) это подтверждает на 100 процентов.

Российский политолог И. Хохлов пишет, что деятельность исламистских экстремистов не знает границ и они, по сути дела, ведут «глобальный джихад». По его мнению, «если ранее основное внимание уделялось революциям в отдельных странах или регионах с целью изменения правящего режима или государственного строя, то теперь приоритет отдан борьбе с Соединенными Штатами Америки, Израилем и европейскими странами». Добавим — теперь и с Россией. Аналогичного мнения о связи радикального исламизма с глобальным джихадом придерживается профессор Дамасского университета Садик Аль-Азм. Он полагает, что это борьба за исламиза-цию всего мира.