— Здрав буди, Олег Иваныч, — возник на пороге Гришаня. В новом щегольском плаще алого бархата, теплом, подбитом куницей, в такой же шапке, в красных сафьяновых сапогах, на поясе кинжал в окладе серебряном. Важный. Позади отрока маячили клерки-дьяки. Подобострастно маячили, словно не отрок заглянул, а начальство строгое. И с чего б это они?

— Житий человек Олег Иваныч! — незаметно подмигнув Олегу, отрок строго взглянул на дьяков. Те приуныли.

— Облыжное обвинение снять, впредь все дела таковые с новым владыкой решати, — распорядился Гришаня. — Вот вам владычная грамота.

Он извлек из-за пазухи свиток с восковыми печатями.

Сломав печати, старший дьяк зашевелил губами… читал.

— Ты уж не гневайся на нас, господине, — дьяк просительно заглянул в глаза Олегу Иванычу. — Понимай — служба наша такая.

— Да уж понимаю, сам служу, — потирая запястья, усмехнулся Олег Иваныч. — Эх вы, незаконники…

На дворе уже ждал возок, запряженный парой гнедых.

— Н-но, залетные!

Понеслись! Со свистом, с перехлестом, с гиканьем.

— Ну, рассказывай, — с удовольствием хлебнув ставленого меда из предусмотрительно захваченной по пути плетеницы, Олег Иваныч откинулся на меха. Он уже примерно знал, что случилось, но все ж таки было интересно послушать.

— Как ты, может, помнишь, по приезде я на Ярославово дворище подался, — смеясь, рассказывал отрок. — Старый-то владыка, Иона, умер. Нужно другого выбирать. Вот я и пришел узнать, на кого жребий написан, во владыки желающих. Троих записали мужи новгородские — духовника покойного владыки Варсонофия, Пимена-ключника и игумена Феофилакта, протодьякона Никольского да Вежищского. Написали жребии на пергаменте, принесли на площадь Софийскую, на престол святой возложили. Как литургию отслужили — протопоп тащить начал. Народ вокруг столпился — всякому интересно, кто ж новым владыкой будет? Взял протопоп первый пергамент — Варсонофий… Второй — Пимену выпал… Один Феофилакт на престоле остался, по закону — ему и владыкой быть! Так и возвели в сени Софии Святой Феофилакта-игумена. Ныне он — владыка, архиепископ новгородский Феофил! Тебя пред свои очи требует! Ты знаешь, кстати, кто против тебя копает?

— Тоже мне, секрет полишинеля! Догадываюсь, — хмуро бросил Олег Иваныч.

Гришаня покачал головой:

— Вряд ли на него думаешь. Пимен, ключник! Со Ставром, змей, стакнулся, хотели жребии подменить, да не вышло. Сейчас в бега подался, Пимен-то… ловят. Как словят, кнутом бит будет — хоть и не по новгородским законам то — да тыщу рублей денег заплатит в казну софейскую. За имание твое неправедное — в числе том…

— Круто, — покачал головой Олег Иваныч. — А Ставр что? Так и отделается легким испугом?

— Да на Ставра-то ничего нет, кормилец, сам знаешь! Кроме наветов. Пимен-то про него не расскажет — невыгодно.

— Ясно. В общем, опять как в прошлый раз — слухи одни, и никто ничего…

Феофилакт… вернее — Феофил, новый новгородский архиепископ, встретил Олега Иваныча ласково. Пожаловал кафтан немецкого сукна да серебряную деньгу, усадил пред собой на лавку, всех из палаты выгнав, рукою, благословя, махнул.

— Ну, рассказывай, Иваныч, про Литву!

Олег Иваныч усмехнулся:

— В общем, страна неплохая, красивая даже…

— Да ты не про страну рассказывай, знаем, какая Литва, — нетерпеливо перебил Феофил. — Говори про князя!

Про князя?

Олег Иваныч чуть было не спросил — простота — про какого, да вовремя одумался. Ясно, про какого — про Михаила Олельковича, приглашенного. Что только про него рассказывать-то? Про то, что Михаил Олелькович — сын киевского князя Александра, Ольгердович то есть — какой-то родственник королю Казимиру. Это с одной стороны. С другой — мать Михаила, княжна Анастасия, приходилась московскому князю Ивану Васильевичу родной теткой. А сам Михаил, стало быть, кузеном…

Но все эти сведения Феофил и так должен был знать. Тогда что же?

— Как Казимир к Олельковичу, отпустил с охотой?

— Казимир? — Олег Иваныч пожал плечами. — Да никак! Так себе отношеньица-то у них… Это я со слов Михайлова человека, некоего фрязина Гвизольфи, знаю. Казимир-то, говорят, Михаила не шибко привечал, все в дружбе подозревал с московитами. И поводы к тому есть.

— Вот так… — выслушав, насупился владыко. — Значит — не надежа нам Казимир супротив Москвы. И Михаил Олелькович — не надежа. Осторожным да хитрым Новгороду надобно быть — и Литву привечать, и Москву не сердить слишком.

Олег Иваныч мысленно усмехнулся. Это называется — и на елку влезть, и жопу не оцарапать. Грубо — но в самую точку. В смысле международной политики Новгорода. Политику, которую во многом определял архиепископ, сиречь Феофил-владыко, на новом посту сразу же показавший себя политиком умеренным и осторожным до чрезвычайности. И осторожность та не от трусости шла — умел, когда надо, Феофил быть и жестким — от многого знания. Слишком хорошо была ведома Феофилу расстановка политических сил, слишком хорошо знал он возрастающую силу Москвы и не питал никаких иллюзий относительно настроений новгородской черни. И не только черни. Даже купцы, житьи люди, — и те, не стесняясь, открыто критиковали республику. Да полноте — республику ли? Когда власть полностью принадлежит Господе — Ста Золотым поясам — боярам знатным — им, им, и только им, это уже никак не республику напоминает, скорей — олигархию.

Вот и приходилось Феофилу крутиться. Пимена убрал по-быстрому — уж больно сильно Литву возлюбил, да Москву открыто поносил — может, с московского ведома поношенье-то? Даже к московскому митрополиту Филиппу подумывал Феофил поехать, испросить официального благословения, да пока не решался. Сильное к Москве клонение — не слишком ли воду льет на московскую мельницу?

Потому шушукались в кулуарах — Феофил-де владыко не поймешь какой, ни вашим, ни нашим, нерешителен да слаб. Ан не так все было, не так… Времечко наступало лихое, московское, нельзя было по-другому, нельзя. Все сильнее бряцала оружьем Москва, собирала полки на границах. Все сильнее сгущались над свободным Новгородом черные московские тучи. Надежды на Казимира оказались пустыми. Впрочем, не особо-то и надеялись.

Не знали, не гадали, не думали ни Феофил, ни Олег Иваныч, что надежды те внезапно обрели особый смысл в подозрительном мозгу московского князя. И не последнюю роль в том сыграли его тайные слуги — приказной подьячий Матоня и служилый человек Силантий Ржа. Сам факт переговоров возбудил лютую злобу в жестоком сердце Ивана, сам факт… ему и было достаточно факта… А уж сложилось там что или нет — то бог с ними.

Холодало в Новгороде, холодало. Выпав, уже не таял снег, вот-вот должен был покрыться льдом Волхов. Словно предчувствуя это, река глухо ворчала, злобно разнося в клочья намерзающий за ночь припой. Федоровский ручей за одну, особенно морозную, ночь покрылся первым льдом, зеленоватым и тонким. Темнело рано, уже к вечерне ездили с факелами, так же как, впрочем, и к заутрене. Жизнь замирала темными вечерами — лишь кое-где в окнах теплился дрожащий свет свечей. Улицы — сплошь темные, в черных силуэтах оград — казалось, должны были бы привлекать разбойный люд вечерами, однако не привлекали — некого было имать, законопослушные граждане сидели по домам, а кто по корчмам шлялся — так что с пропойцы возьмешь, окромя креста нательного да души христианской.