Первым догадался стоявший рядом Гришаня. Бросился к священнику, схватил за руку…

Еле успел прочитать молитву, как раздавленная грудина юноши изогнулась дугой, хлынула изо рта темная, почти черная, кровь.

— Упокой, Господи, душу его, — тесно прижимаясь к Олегу, прошептал Гришаня. По щекам отрока катились слезы.

— Может… и вправду лучше у московитов? — Он повернулся к Олегу, вытер мокрые глаза, сглотнув слюну, молвил: — Зачем, зачем все это нужно, Господи? И кому?

Худенькие плечи Гришани сотрясались в рыданиях.

— Зачем — не знаю, — погладив отрока по голове, тихо сказал Олег Иваныч, — но кому — выясним. Не плачь, Григорий, не надо. Не думаю, что на Москве лучше.

А снег все шел, густо-густо, повалил вдруг целыми хлопьями, словно желая скрыть случившееся плотным своим покрывалом.

Вечером, дома, на Ильинской, Олег Иваныч выслушал доклад Олексахи. Как выяснилось, промосковски настроенную группировку тоже финансировал боярин Ставр, только сильно таился — через третьих людей действовал. Если б не старые Олексахины связи среди мелких торговцев — вряд ли обнаружилось бы истинное лицо благодетеля московитских. Боярина Ставра. Одной рукой боярин давал им деньги, другой — посылал Митрю кричать за Казимира. Хитра политика боярская, ничего не скажешь, да только все в мире уже когда-то было, было и это: DIVIDO ET IMPERE — разделяй и властвуй! Римская империя, однако…

Когда Олексаха ушел, в дверь заглянул Пафнутий, молвил:

— Человек приходил с Софийской стороны, грамотку оставил!

Протянул осторожно бумажный свиток — не бересту какую-то.

«Господин Олег, что же не придешь ты ко мне, если обидела я тебя чем, то не моя вина. Жду тебя завтра, после обедни, на своей усадьбе — ты знаешь, где. Поговорить нам давно надо. Софья».

Внизу приписка, торопливо, напоследок:

«Если не сможешь после обедни, прииди и после полудня, и в вечер, все одно ждать буду».

Эх, Пафнутий, Пафнутий, забывчивая душа, что ж ты раньше-то записку эту не показывал…

Олег Иваныч уже бросился было собираться, красивую рубаху натянув, остановился: в записке-то сказано «завтра приходи», а не сейчас, на ночь глядя. Что ж, завтра так завтра.

Плохо спал в ту ночь Олег Иваныч, ворочался с боку на бок, вставал квас пить не однажды. Обедню отстоял в Софийском храме, с Феофилом, Варсонофием, Гришаней. Нетерпеливо отстоял, кресты клал торопливо, да молитвы чел невпопад — не о Боге думал. О Софье. Душа его давно уже в хоромы боярыни летела…

После обедни вскочил на каурого — только и видели его на дворе владычном. Из Детинца выехав, свернул на Новинку — зачавкали копыта по грязи, с мокрым снегом смешанной. По бокам снег лежал белым-бело, не таял, мальчишки у дороги играли в снежки, кидались, попали в коня боярина важного, что проезжал со свитою мимо. Ругался боярин, кулаком грозился. Кивнул свите — те нагайки вытащили, да только сорванцов-то и след давно простыл — станут они нагаек дожидаться, фига! Ищи свищи…

Олег Иваныч усмехнулся, пропустил, посторонившись, боярина со свитой, коня пришпорил. По сторонам — сказка. Деревья белым инеем покрыты, словно изо льда выложены. Небо темно-голубое, солнце блескучее — отражается в снегу брильянтовой россыпью, в крестах на храмах зайчиками золотыми играет. Легко дышится, славно — уходит распутица осенняя, грязь, да жижа, да лужи, зима-зимушка идет, а ну — дорогу! Разрумянился с морозца Олег Иваныч — волосы длинные волнами из-под шапки золотистыми разлетелись, бородка модная на ветру кучерявилась — девки на пути засматривались. А ничего попадались девки-то… Подкрутив усы, Олег Иваныч свернул на Прусскую. Блестели вдали купола церквей: Михайлы да Вознесения, синело над крестами небо, солнышко светило ласково, не грело, правда, так, чай, и не лето.

Вот и хоромы боярыни. Стены — тесовые бревнышки, ворота дубовые, железными полосами обитые, попробуй, вышиби. Спешился пред воротами Олег Иваныч, постучался вежливо рукоятью шпаги.

— Здрав будь, господине! — распахнув ворота, поклонился слуга Никодим. Олег Иванч кивнул, бросил Никодиму медяшку, глянул вокруг приметливо. До чего ж красив терем боярский! В три этажа, с подклетью каменной. Верх деревянный, резной, с узорочьем, в окнах слюдяных солнце оранжевым пламенем плавится… крыльцо высокое, резное, узорчатое. А кто это там, на крыльце-то, не сама ли хозяйка? Она и есть: в шапке собольей, в шубейке, золотой парчой крытой. Из-под шубейки, на плечи накинутой, летник аксамита зеленого, травчатого, узорами разными вышитый. С чего бы это принарядилась эдак боярыня?

Олег Иваныч поднялся на крыльцо, поклонился, здороваясь.

— Здрав будь и ты, господине! — улыбнулась боярыня, пригласила гостя в хоромы.

Чистота в горнице, порядок, аккуратность. Мебель вдоль стен немецкая — шкафы, да комоды, да полки. На полках книги — четьи-минеи, гиштории разные, большей частью нерусские. На столике у окна, у лавки, медвежьей шкурой покрытой, небольшая книжица, раскрытая, страницами вниз положена, видно, только что читала боярыня. Олег Иваныч взгляд метнул любопытства ради… Не наша книжица. Латыньская… или греческая. Эсхил какой-то… Надо будет Гришаню спросить, что за Эсхил такой?

Усадив гостя за стол, боярыня хлопнула в ладоши. Вмиг набежали слуги с яствами: кашами, да закусками, да пирогами, да киселями, да прочим. Мальвазеи два кувшинчика серебряных. Олег Иванычу сразу, как за стол сел, фильм некстати вспомнился, про Ивана Васильевича. Некстати — потому как смех его стал вдруг разбирать, а не хотелось смеяться — ну, как обидится, Софья-то…

— Не изволишь ли, матушка, чего еще? — поклонился Никодим.

Боярыня головой покачала:

— Оставьте нас!

С поклонами вышли слуги.

Софья взяла в руки кувшин, самолично налила вина себе и гостю.

— Выпьем, Олег Иваныч, за нашу дружбу!

Хоть и пила боярыня, однако себя блюла — держалась строго, да и волосы, по обычаю, под узорчатым платком скрывала. Постепенно разговор завязался. Собственно, говорила-то, в основном, Софья. Олег Иваныч лишь головой качал, да поддакивал время от времени.

Поблагодарив Олега за спасение от разбойников во время Тихвинского богомолья, боярыня легко перешла на более насущные темы городской политики. Хвалила Арбузовых, Астафьевых, Борецких «за гордость да честь новгородскую», ругала ивановских купцов, что боле о мошне своей думают, нежели о республике Новгородской, к новому владыке Феофилу относилась нейтрально, поскольку знала его плохо.

— Говорят, ни рыба ни мясо Феофил-то, — задумчиво произнесла боярыня. — И орденских посланцев, сказывают, на Торге видали, и на Москву Феофил отъезжать мысли имеет, к митрополиту Филиппу…

— Умен Феофил, — осторожно вставил слово Олег Иваныч. — А Иван, князь московский, силен уж слишком.

— Иван, князь московский… — эхом повторила боярыня. — Слышала такое: будто третье лето тому, как скончалась супруга его, а тело мертвое, супруги-то, разошлося, вздулося — видно, околдовали, извели бабу. Так и Иван подумал, выяснил — пояс княгини бабке-колдунье носили… Нашли — кто, да в Москве-реке утопили. Один лекарь упасся, Герозиус…